Снаружи гомон; там, после прежнего запустения, происходит взаимное узнавание форм. Каждая из них нова, неожиданна и нахальна. Самоутверждающиеся формы начинают знакомство с подскульников. После затишья ноля разом оттаяли и загомонили все умолчания. Ложные пророчества обратились, коль не в действительные, то в действенные. Идет разбазаривание всего накопленного нолем, всех его сокровищ.
Формам следует попривыкнуть друг к другу. Чем теперь жарче баталия, тем скорее они самораскроются, саморазоблачатся. Зуботычина – это знакомство действием. Сейчас все утверждает себя, а с другой стороны – гомонит о собственных открытиях. Но ведь тем самым уже зарождается и будет копиться новое молчание, которое позже заполонит все и вся, скопившись в будущий ноль. В немоту проваливается все уже познанное, – окаменевшие истины станут материком эпохи, всеобщим местом. Каждая стертая истина обратится в затаенный неведомый принцип, в знакомое до уже невидимости. Как и ноли лучше всего укрыты своей общепризнанностью и очевидностью. Они наступают тогда, когда все значимое протирается до общих мест.
Яснейшее равно самому таинственному, разгадка – загадке. Так вот и я, банальнейшее ничто, превратился в таинственное нечто, загадку, молчащего сфинкса, узел истории. И в то же время я ей не нужен, как ненасущно уже познанное, общие места. А я самое из них общее – склад всех легковесных банальностей, кладовая истории. Там бурлит случайное и необязательное, общеобязательное же – тишайше пребывает. Оно неотвязно, как ни прячь глаза-бородавки. Вот они-то уж бог знает, как навязчивы, просто неискоренимы – так и вперены в это вечное. Случайное раздробится в нынешней бойне, насущное станет подземной залежью – плотью будущих нолей. Какой-то из них будет уже последним.
Возможно, я и в самом деле грыз решетку – во рту какой-то железный вкус и два зуба шатаются, и язык покрыт ржавчиной. Но разве нет у меня хотя бы этого права? Может, и ноль, который само равновесие – ошалеть. Все, что тут есть, – а тут ничего практически нет, – разве не моя собственность? Ведь не так уж глупы тюремщики, чтобы предположить побег. Мне некуда бежать – снаружи для меня нет пространства. Решетку я еще мог бы перекусить – зубы у меня крепкие, – но овальчик-то даже из пушки не пробьешь. О коварстве овальчиков я больше них знаю, – мог бы много порассказать, но они слушать не станут, ибо уповают на крепость стен. Здесь больше внимательны к метафорам, чем к сути, – как вот эта чертова решетка и каменные стены ведь всего лишь метафора.
После моего нападения на решетку они пригрозили меня связать, – а это уж совсем вульгарная метафора. Впрочем, может, и нет, – было бы даже тонко спеленать меня, как младенца. Пускай бы и спеленали, – но, конечно, не решились, соблюдая права человека, которые почитают незыблемыми. Зато, не погрызи я решетку, не познакомился б с человечком, с парой безумных глаз.
Когда вкатили его в мое метафорическое узилище, я принял