Я укатился ото всех, – а там, в ноле, ведь обитали и человеческие существа, пусть уплощенные, сплющенные нолем, или, наоборот, по нему растекшиеся. Ноль ведь необыкновенно многосоставен – в нем можно найти все, что угодно, и даже гораздо больше: все бывшее, будущее и возможное. Где они теперь, прежние? Наверно, живы-здоровы, лишь сменили облик. Они – там, за стенкой. Точнее, все – перед стенкой, а за стенкой я один. Она – граница между драмой и трагедией. Снаружи – поле драмы, тут – место трагедии. Трагедия – это выделение и ужиманье не заключенного в оболочку. Здесь гибнет главный герой, а там – нет, за отсутствием главного героя. Там – заключенные в оболочку, объекты. Их гибель не трагична, она – их частное дело, а гибель безоболочного касается всех.
Трагедия – память о нолях, о нулевых героях. В значимости нет героев, во всеобщей предопределенности нет своевольцев. Там даже рок смиряется, а существует закон – правила перемещения каменных глыб. Рок начинается там, где кончается закон. Это – негатив закона. Рок являет себя в широких пространствах, где возможность различных путей, а всеобщая состыкованность оболочек требует закона. Рок, который неотвратим, однако ненавязчив – это затухание закона в нулевых пустотах, его отражение в мутном зеркале ноля. Рок – это молчащий закон, смутная предопределенность пустот, сопряженная с законом значимости. Рок индивидуален, ибо ноль объединяет, но не обобщает.
За стеной – финал трагедии, перед ней – завязка драмы. Точнее – рождение драмы, завязка тысяч и тысяч драм. Для драмы нужны массивные декорации, машинерия и массовка, для трагедии – одни котурны. И еще хор, подчеркивающий выделенность героя, его уникальность – вытесняющие и отвергающие.
Что может быть эффектней немого хора? Еще нужен зритель, – а он есть, пусть даже отводящий глаза, делающий вид, что чрезмерно увлечен драмой. Необходимы ль глаза для созерцания трагедии, ведь, в отличие от драмы, это – не зрелище, так что глазение вовсе уж непристойно.
Драма предполагает соучастников, трагедия – только свидетелей. У нынешних два их глаза вперены в драму, – так ведь существует и третий. Или что там у них, бородавка? Вот все эти глаза-бородавки пронизывают мою каменную стену, и я со своими червями – как в террариуме. Пусть снаружи грохочут одичавшие формы, но тем полнозвучней прозвучит тишина, пауза. Пускай там завывает отвергающий хор, – тем сильнее звучит каждая моя реплика-умолчание. В меня вперены миллионы вопросительных знаков, и мое молчание это да-нет, плюс-минус – знак ноля. Так и будет тянуться вековечный беззвучный спор плюсов и минусов с моим молчанием.
Как значимое в ноле может застояться, так и ноль в значимости способен залежаться. Как она ни будет обволакивать ноль оболочками, будто погребальными пеленами, ей этот прорыв вечности не замазать, вовек