И эти шуты гороховые, мелюзга, выставили друг против друга две вечности, чтобы те взаимно поглотились, утонули б друг в друге. Ошибся гном – если я и дверца, то не та, что он отыскивал, – в будущее сквозь меня не проникнуть. Он-то полагал, если я ноль, то граничу с будущим, как граничу и с прошлым. Но разве способно граничить неограниченное или, к примеру, сама граница? Своим ограниченным, вернее, ограничительным умом, как мог он понять бездну? Ну, дыра, яма, ну еще глубже, ну еще, ну, глубже, чем самое глубокое. Сколько не плюсуй этих «глубже», все получится конечное. В бездне нет «глубже», так как отсутствует дно как возможность. И тем более нет никаких «еще». Если «глубже» и существует, то слитое с «выше» до полной нерасторжимости. В ноле ведь не только нет плюса и минуса, но те невозможны.
Если взглянуть из значимости, то у бездны нет низа. Что падаешь, что взлетаешь – все едино. Но внизу нет небес, – поэтому, если глядеть с неба, падение в бездну единонаправленно и необратимо.
Ну, поверг бы гном бездну навзничь, из места для полета превратил бы ее в террариум. Но ведь, коль даже свободным падением ее не пронзишь, то, тем более, и не проползешь до конца. Ползти ему до скончания света.
А что такое авантюрист, которого он возлюбил, как не отражение великого князя в зеркале моей оболочки? Не плюс-минус князь, а плюс-минус фиктивный князь, – фантом, нулевая фикция. Направил он свой взгляд в будущее, да уткнулся в зеркало. Хотел он за ним хвостом тянуться, вкачать значимость из прошлого в будущее, а она сама собой туда просочилась, мимо ноля. Оказалось, что и его взгляду указывала направление Идея, та самая, которую он, казалось, в порошок стирал. Не лишь оттуда явилось будущее, – не спереди, не сзади, а сбоку, вернее, с боков, со всех сторон. И будущее это было не шаг вперед, а постепенное накопление. Он готовил свое ухо к взрыву, а оно пришло тишайшим журчанием. Будущее он ждал в будущем, а оно успело наступить, – и не взрывом, а в послевзрывное затишье. Потом и оно еще прогрохочет, но уже как настоящее.
Мне ли бояться обленившейся вечности? «Всегда» для «никогда» не опасно. А вот я для них, престарелых боевиков, был опасен. Я-то мог их объять и стиснуть, утопить в себе, все их усилия обратить в ноль. Они-то перепугались. Так и готовы были меня разорвать, но ведь – не ухватишь. Покатали они меня всласть, попинали во все бока, а потом я от них укатился. Конечно: «хватай, держи», – да поздно. Убедившись, что самим не ухватить, они призвали других на помощь, а те не уклонились. Авантюрист, правда, даже руки расставил, но я прошел меж ними и утек.
Утек ото всех и ото всего, покатился по народившейся значимости, с которой я, разумеется, был не слит и неслиянен. Я раньше был нолем, теперь стал мячиком, который только подскакивал на кочках, колобком. Как-то сразу изменилась не только моя судьба, но и моя суть. В ноле задача ноля – вбирание, в значимости – отвержение значимого, отказ. В ноле ноль радушен, среди значимости