Ну, продолбил бы он, этот посланец наружи, где его, наверняка, едва терпят, мой овальчик, и что дальше? Вместо мутных страстей – истечение небес, такое, что он захлебнулся бы. Однако, по сравнению с грубыми, ранящими глаз формами значимости, он был безусловно нежен. Нечто в нем было нулевое, – однако ноль великий и всеобщий он принял за тепловатый болотный ноль младенчества. Был он и историк, и философ наверняка, но, покопайся он в истинном ноле, нашел бы он там свою или чужую матушку? Я мог бы ему что-то и разъяснить, но он, как ребенок-почемучка, жаждал ответов, а не вольного истечения смысла, хотя утверждал обратное. Он был рабом значимости, пусть уже потрепанной и смягченной младенчеством. Не предполагал он, что за той гранью, куда он устремлялся, отыщется лишь нулевость, а не исток значимости. Не позабытое, а будущее знание. Впрочем, там можно отыскать и отца, и матушку, все, что угодно, – так пластичны болотные формы. Да и вообще странная у него затея – порядок объяснять разором.
Из моей болотной сердцевины ему, несмотря на всю его творческую мощь, не удалось слепить ничего приемлемого, – все было пусто, пусто, пусто. И он, конечно, здорово рассердился, тем более что мой взгляд, устремленный в его собственные пустоты, был куда эффективнее. Он как бы даже наигрывал на них некую мелодию, и те отзывались ему, как органные трубы. А вéнец от этого только ежился – он считал себя органистом, но никак не органом. Поэтому не прошло и часа-вечности, как он меня покинул, отвергнув предложенное ему нераскрытое знание и спасая собственное – сомнительное. Не захотел он воссоединить наши с ним ноли, – его в моем утонул бы, – и ушел, хлопнув дверью, во внешний мир, со своим нолем вместе, хотя и сомнительным, но все же в миру опасным. Там ему и место.
Игра с нолями для значимости всегда дурная забава. Заведи себе ноль, пусть и игрушечный, так ведь он может выйти из-под твоей власти. Бог знает, что там происходит под его непроницаемым овалом. Вдруг, да в этот резервуар вместе со значимой пустотой сольется и настоящая и там скопится, – выйдет подобие вакуумной бомбы, которую когда-нибудь изобретут.
За дверью он выкрикнул: «симулянт!» И конечно, обо мне, а не о себе, и был прав: ничего не скрывающий и никак не укрытый, как известно, симулянт из симулянтов – пройдоха. Затем сразу появился мой страж, чтобы обозначить истинное время порцией баланды. Он весело мне подмигнул, а потом, повернувшись к двери, повертел указательным пальцем у своего виска. Никогда бы не подумал, что и здесь те же средства выражения, как и в родном болоте. Связать меня все же не связали, но и решетку я больше не грыз.
После смехотворного судилища я впервые был несвободен, но впервые – волен. Я устремился вперед, как шарик ртути, проворный, не дающийся в пальцы. Я волен был катиться в любую сторону, но не свободен был замереть, поэтому все местности и пространства для меня сливались в нерасчлененное многоцветье. Все обобщалось, смазывались детали, выявлялось общее. И вот по дисгармоничности