Три шага к себе…. Александр Давыдов

начать. Вместо симфонии выходило безумное попурри, – смешались мелодии, от лирических до героических. Притом, в этом разнобое угадывался определенный смысл, который, скорее всего, и заключался в этой разнобойности. Если исходить из привычного, это была и не музыка вовсе. Однако это была именно музыка – мощная и своеобразная, дурная, но совсем не плохая. Я не без удовольствия к ней прислушался, стараясь выслушать ее до самого донышка, до низа. Поверхность музыки всегда ясна, едва ли ни однозначна. Ведь ее направление прежде было строго вертикально, но ее корни неопределимы. Начало музыки было уже продолжением взлета, а корни запущены в предшествующее молчание. Но, правда, что я ожидал от корневищ музыки? Верно ли, что все произрастает из отчаянья? Не только ли его я бы счел безусловным корнем? Но может ли оно присутствовать в вертикальном взлете, – ведь он и есть сам по себе преодоление отчаянья?

      Однако я не смог прозреть отчаянье и в нынешней великой дурной музыке, устремленной вертикально вглубь, – по земле она не стелилась. Может быть, его поглотила пауза последующая. Старая музыка была музыкой послеотчаянья, новая – предотчаянья. И все же она всегда – его преодоленье, даже самая дурная. Или, возможно, способ его заглушить. А паузы – те проемы, откуда оно сочится. Вот и причина всеобщего неприятия паузы.

      В это время я жил в домишке у озера. В саду росли розы и еще цветы, названия которых я не знал, потому что в наших краях никаких цветов, кроме роз, не произрастает, да и те с какими-то хилыми бутончиками, больше годящимися на терновый венец, чем для вазы. Хозяйка жила тем, что на заказ составляла букеты. И я от скуки, приглядевшись к ее работе, взялся ей помогать.

      Поначалу я пытался читать книги, которых накупил не один десяток, но мне они скоро прискучили, и я их забросил. Видно, дело в том, что после парения в их бесплотном нутре, я пожелал почувствовать их коленкоровую весомость – и чуть не задохнулся, затертый солидно хрюкающими свиными переплетами. Раньше они у меня порхали, шелестя страницами, и исчезали так же беззвучно, как и появлялись. Теперь же они захламили всю мою комнату. Так я и ходил, спотыкаясь о тома, все в сусальном золоте. Если б у меня было хоть чуть связующего материала, я сложил бы из них крепость с башнями и бойницами, и там бы укрылся. Причем, крепость была бы наикрепчайшая: как бесплотен дух, так нет ничего прочней духа отчужденного. К счастью, моя слюна была водянистой и склеивающими свойствами не обладала. Так что в один промозгло-дождливый день я сжег один за другим все тома в «голландке» и покончил с образованием. Бог мой, как они горели, как перекручивались строчки, образуя новые смыслы, с каким яростным свистом лопались переплеты. Саламандры так и метались по страницам, вычеркивая новые знаки, прочесть которые никому уже не дано. Такой жар шел, что почти лопался кафель, а золы совсем не осталось. Хозяйка поутру выгребла из печурки десяток бронзовых застежек – вот и вся людская премудрость.

      На другой день после аутодафе я, маясь от скуки,