Когда меня всосало в трубу, мой путь, наконец, обрел прямизну, предопределенную ее стенками. Это было уже не блуждание и праздношатание, а прямонаправленное качение, как шарика по желобу. А вслед за мной так же катился, позвякивал авантюрист, устремившийся за мной вдогонку, но, пока не зная зачем. Оба мы с ним разбухнем в горловине трубы огромными пузырями и будем переливаться всеми цветами радуги, как и положено мыльным.
Так все-таки, где же, кто же тот слушатель, для которого все – мелодия, паузы? Или слушателя и вовсе нет, а есть только дирижер, который точно отмерит паузу и не допустит ее неполной немоты. Но ведь есть еще, наверняка, и композитор, которому равно важны, дороги и звуки, и паузы. Он-то уж не отринет добросовестнейшую из пауз, в которой если вдруг и явится призрак звучания – напряжение тишины, только по причине ее добросовестности. Да и не сможет он ее отринуть, ведь она уже свершилась, и Его волей. И не унизит Он ее, сделав нотой. Мне, к несчастью, не дано прослушать до конца пьеску с моим участием, – точнее, надеюсь с эффектным и эффективнейшим неучастием.
Только композитор для меня и существует, не исполнители. Они соавторы его звучаний, а пауза принадлежит только ему, его личное творчество. И всему одновременно – оркестру, залу, городу, миру. Я – именно та самая пауза, где замирает звук предшествующий и зарождается будущий.
Но почему я сам себе мерзок до тошноты? Неужто, Тот благословил одни звуки? Сам Он был ли бы нотой, нежнейшей и полнозвучной, без последующей оглушительной паузы? Казалось бы – минуса, но я своим нулевым нюхом угадываю там именно паузу, бродильный чан поля, который простирается ввысь превыше любого плюса, а вглубь – наиминусовейшего из минусов.
Только в просторнейшем ноле мог так высоко вознестись Тот, в такую глубь низринуться этот. Как жалко вольный полет Того отозвался в наступившей значимости. У значимости одни только подставки. Пусть их множество, так много, что можно выстроить башню до небес, но пространства для полета у нее нет. В значимости можно только карабкаться, летают в ноле. Так и я полетел, хотя бы и вниз, а не вверх, – прямо с тех самых нагроможденных значимостью каменьев, с высочайшей башни, достигшей уже небес, – вот именно с ее вершины люди прислушивались к небесам и, не слыша райского пенья, вообразили, что те пусты. Верно, еще как пусты, даже и представить трудно, в какой мере пусты небеса. Земное запустенье – просто заполненность по сравнению с пустотой небес. И она так полнозвучна, что привыкшим к земному звуку уши позакладывало. Значимости там и в самом деле нет, но все исполнено значением. Земные ноли – только лужицы, отражающие небеса.
Пусть