Меня, впрочем, они прибрали не сразу – дали время покататься по залам. Как бы самому поискать себе место и убедиться в собственной ненужности, а может, и в собственной ничтожности. Но ноль-то и катится, как шарик, и бежит, как трещина, – а в музее трещина уж не менее значима, чем экспонат, даже существенней, ведь стена может рухнуть. И вот где-то, в темном закоулке, между, скажем, этрусским саркофагом и чугунным конским копытом я, к собственному удивлению, столкнулся, чуть не лбом, с нулевым соглядатаем, который бежал, конечно, за мною следом, по моему желобку. Гнался за мной, как за своей ускользающей славой. За здешнюю администрацию он себя не выдавал, но держался подчеркнуто, как дома. Может быть, намекая этим, что с его помощью я все же удостоюсь экспозиции. Он был как бы рамкой, на самом деле тяжеловесной и уродливой, но претендующей на изящество, – а мне внутри этой рамки предлагалось стать самой картиной.
Хитер был гномик – ведь даже и пустоте место в музее находится: та простерлась на все стены за небольшими изъятиями, а вот раме, ничего не заключающей, места уж точно не найдется. Уже хотя бы потому, что рама не может заключать ничто. Ничто может лишь исключаться, а заключается – нечто. И при грандиозности исключенного, только значимое и значительное «нечто». Рама вообще полемична, а уж рама, выделившая ничто, – попросту вызов. Тут уж дело пахнет не полемикой, а вытеснением, уничтожением.
Короче говоря, он предложил мне стать именно картиной, – то есть, обрамить некоторую мою часть, прочее же вынести за скобки, то есть во внеэстетическую, зарамную область. Получилось бы что-то вроде черного квадрата. Пусть и эстетическая новация, но, по крайней мере, не этическая, – и разбираться с нею ученым-искусствоведам, а не взбурлившему теперь общественному мнению.
Конечно, будь это в моей власти, не попасть бы ему вовек на стенку, – дал бы я ему такого пинка, что он бы катился без остановки до родного болота, но дело в том, что этот проходимец всего лишь предлагал мне оформить де-юре существующее де-факто. Попал он уже на стенку, и век там нам с ним висеть, пусть не с лицевой стороны, а с обратной. Он уже меня так плотно обрамил, что, даже когда рама рассохнется или сгниет, или ту просто выбросят на свалку, быть ему моим меловым кругом.
Так побеседовав, мы с ним раскатились в разные стороны. Картины он не заполучил сразу, но рамкой остался и, наверно, кого-нибудь попытается в себя вмалевать. Тут он даже подлогом, наверняка, не погнушается, – его жертве позировать не придется, вмалюет первого попавшегося. Вот перед тем, его будущим невольным натурщиком, я грешен, как обрамленная пустота, куда все что угодно можно вписать. Жалко их, но не нолю вмешиваться в дела значимости.
Кроме того соглядатая, странно, но меня никто не потревожил. Даже авантюрист отстал, угодил в какую-то лузу. И сановитый гном от меня отвязался, – видно, уже немощен, да и, возможно, никакого зла на меня не затаил. Даже, наверно, считал, что перехитрил меня, – но тогда выходит,