Ноль – это пауза, задающая ритм истории, без них история стала б угрюмо немузыкальна. Хлюпанье болотной хляби, поскрипывание в нее вбитых свай почти не нарушают ее безнадежного затишья. Это вне ее музыки, как, скажем, посапывание музыканта. Взрывая бомбочки, которые вроде хлопушек, я не рисковал нарушить затишье ноля. Эти взрывы не стали нулевыми барабанами, ноль – никакой музыкальный инструмент; он немузыкален, вернее, внемузыкален, как нем воздух без эоловой арфы.
Пауза в моем каменном мешке порядком затянулась. Стало даже казаться, что пьеска закончена, а тогда все внемузыкальные звуки – шелест зала, поскрипывание кресел – вдруг приобретает значимость. А наступившая тишина – сверхзначима, и становится все значимей и значительней с длением времени. Тишина в моем каменном мешке теперь столь плотна, что ее пальцами можно пощупать. У меня иногда возникает чувство, что он медленно, как воздушный шар, воспарил над нолем и теперь вот-вот лопнет во всеобщей разреженности.
Теперь вокруг – избыток материала, – даже из тишины я вылепливаю формы. Не фикции, а именно всамделишные формы, которые окажутся жизнеспособнее, чем я сам, и заживут потом от меня отдельно. Можно сказать, что и сейчас зажили, опередив мой исход. Боюсь или мечтаю, что они, расплодившись, меня изгонят из моего тесного узилища. Тут уже стало и впрямь от них тесновато, – а я устремляюсь вверх, как пузырек воздуха в бутылке. Они меня вытесняют, как более легковесного, – так, надеюсь, и будут заполонять нижнее пространство, пока я не улечу в небо. В эту тяжеловесную эпоху всем легковесным одна дорога – в небеса.
А может, и весь ноль воспарит в небо фата-морганой, и хотя бы на время оставшимися внизу будет принят за нечто небесное. На земле ж будут сталкиваться каменные глыбы, так что искры полетят во все стороны. И только, когда все формы раздробят друг друга в каменную крошку, тот облачный град спустится наземь и рассеется,