В каждой конструкции, говорят, есть критическая точка. Не то чтобы даже гвоздик или гайка, а так – точка, ничто. Не что-то действительное, а мыслимое – нолик. Так вот, стоит туда тюкнуть, даже не сильно, однако точно, как вся конструкция разлетится вдребезги, даже и без взрывчатки. Примерно то же самое я в ноле, подобная точка.
Однако обитало в ноле и еще одно весьма нулевое существо, нет, пожалуй, не нулевое, – скорее, вся нулевая значимость, которой хватило на одну щепоть. Не важно, кто кого отыскал, но нам – двум точечкам, двум совершенным ноликам, невозможно было разминуться даже в широченных просторах ноля. Его запутанные и перепутанные дороги, так, казалось, и вели нас друг к другу. Я шел к нему, плутая по замусоренным коридорам, выщербленным паркетом, попадая в тупики, где углы, затянутые паутиной, перешагивая через пыльные папки «Дело». Он ко мне – плутая извилистыми переулками, проходным дверям, перешагивая через битое стекло и дохлых кошек. Мы шагали по нулевому пространству идеи, точнее – каждый своей, и отыскали место их смычки. Одновременно шагнули, я – в его грязный кабинетик, закуток под лестницей, он – в мой пыльный подпол.
Я оказался в пространстве пересечения всех идей ноля, – куда более идейное, чем каждый ноль сам по себе. В этом закутке сошлись, казалось бы, несходимые, нулевые пути. Там стоял стол, а за столом сидел гном, человечек, в котором сосредоточилась вся значимость ноля; и какова значимость – таким был и он – жалким и мерзким. Производил даже неуместное впечатление, как плевок на отдраенном до блеска паркете. В ноле все значимое – мусор, а его скопление – помойка, то есть бесструктурное скопище когда-то нужного, но в чем теперь уже нет надобности, – вылущенного из быта. Иногда это называется музеем.
Притом, гномик был существом не без блеска, как бывает мыльный пузырь. Он сверкал, как рождественская елка моего детства, сусальным золотом, увешанный всеми знаками имперского величия, сусальными оболочками выветрившихся идей. Он был многозвезден, как Аргус. Не то чтобы я сомневался в качестве имперских знаков отличия, но в пространстве идеи все подвергаются коррозии и выветриванию, так что из цельнозолотых они превратились в сусальные. Золота в них осталось не больше, чем в пряничном петушке, – на один скребок, тоненькая оболочка, но все же оболочка. Так все выглядело в вещем пространстве идеи, – образ, искаженный значимостью,