– Вы, герр комиссар, оказывается, философ! – промолвил Шрайбер.
– Я юрист… в какой-то степени, – ответил ему Тим…
Закончив обед, команда поднялась обратно в свой кабинет, и офицеры, рассевшись по местам за письменными столами, погрузились в бумажную работу. Ведель, который отправлялся вести наружное наблюдение, открыл шкаф и переоделся в хранившийся там простой штатский костюм, сшитый на какой-то украинской фабрике: рубашку, серые брюки и пиджак, светлую кепку. Также сменил военные сапоги на простые коричневые ботинки из лавочки в Мариуполе, которые хранились в том же шкафу.
– Как вам мой наряд? – с ухмылкой спросил он коллег, поправляя на себе советский костюм перед зеркалом.
– Точно по размеру! – произнес Шрайбер, оторвавшись от своих бумаг и сделав оценивающий жест рукой.
– Прямо сейчас на званый обед! – сказал Зибах.
– Ну, обедали мы только что… – проговорил Ведель.
Раздался стук в дверь, и в кабинет вошел Карл Шмидт – сотрудник вспомогательного штата ГФП из фольксдойче, служивший обычно то переводчиком, то тайным агентом, поскольку отлично говорил по-русски и, выросший в советской стране, внешне не выделялся среди местного населения. Он был среднего роста, но лицо его имело характерные нордические черты. Он умел говорить и на диалекте местных фольксдойче, и на языке Рейха. И, в отличие от большинства вспомогательных и внештатных сотрудников, поступил на службу в немецкий вермахт не ради денег и большого продуктового пайка и не из пресмыкательства перед сильными. Он по-настоящему любил свой народ и ненавидел большевиков, которые дважды разоряли семью его некогда зажиточного отца-фермера с Украины, из-за чего оба раза у него умирали от голода малолетние братья и сестры. Его самого арестовывало и заключало в лагерь советское НКВД, и он вышел из заключения перед самым началом войны между СССР и Германией. Сам Шмидт говорил, что был специалистом по сельскому хозяйству, и его обвиняли в пособничестве кражам колхозного зерна, хотя по справедливости зерно никто не крал: люди брали то, что и так им принадлежало, но по большевистской программе коллективизации было у них отобрано в общественное пользование. Если бы Шмидт был в самом деле виновен, ему грозил бы и более долгий срок заключения, но, как он пояснял, его обвинили только потому, что он дорожил своей немецкой честью и был религиозен. Когда армия Рейха пришла в Днепропетровск, где он к тому моменту проживал, он, желая сделать что-то, что было в его силах для низвержения власти большевиков и радуясь, что честь осуществить это выпала его соплеменникам, сразу же пришел в днепропетровскую комендатуру и предложил свою помощь. Так