Каждый отстаивал свое мнение с одинаковым пылом, сенат разделился и не смог принять решение. Были созваны курии; консулы продолжили свои споры перед народом, который большинством в один голос решил, что все имущество Тарквиния будет ему возвращено.
Этот успех возродил надежды послов; они быстро известили об этом Тарквиния и затянули свое пребывание в Риме под предлогом наблюдения за исполнением декрета, но с реальной целью организовать заговор в пользу царской власти.
Им удалось своими интригами соблазнить часть патрицианской молодежи, которая, сожалея о вольностях, почестях и удовольствиях двора, с трудом переносила суровое рабство законов и особенно ярмо равенства, уничтожавшего все привилегии, дарованные милостью; они также приобрели много сторонников среди народа, утверждая, что милость царей смягчала суровость, что они умели отличать друзей от врагов; но что закон глух и неумолим, и что под именем свободы он наложит на них самые тяжелые цепи.
Среди заговорщиков оказались два сына Брута, два Вителлия, племянника Коллатина; их предводителями были два Аквилия, также связанные кровными узами с семьей Коллатина.
Заговорщики, полагаясь на свою численность и гордясь своими силами, совершили опрометчивый поступок, написав письма Тарквинию и подписав их. В письмах содержались все детали заговора. Накануне дня, назначенного для отъезда послов, Аквилии устроили своим сообщникам большой пир. Раб по имени Виндиций, которого эти ночные собрания вызвали подозрения, спрятался во время пира в соседней комнате; оставаясь невидимым, он присутствовал при их совещаниях, слышал чтение писем, видел, как они подписываются, затем поспешно вышел, разбудил консула Брута и предупредил его об опасности, угрожающей республике.
Брут, не теряя времени, приказал своим ликторам арестовать заговорщиков, бросил их в тюрьму и захватил письма, доказывающие их вину. Из уважения к праву народов послам позволили свободно уехать.
На следующий день Брут вызвал обвиняемых на свой суд в присутствии народа. Были заслушаны показания Виндиция, прочитаны перехваченные письма; обвиняемые отвечали на вопросы только рыданиями: весь народ, видя отца, судящего своих собственных детей и жертвующего природными чувствами ради родины, не смел поднять на него глаза и хранил глубокое молчание, прерываемое лишь словом «изгнание», которое жалость заставляла скорее шептать, чем произносить. Непреклонный Брут, глухой ко всем голосам, кроме голоса общественного интереса, вынес смертный приговор, который был исполнен у него на глазах.
Эта казнь и суровая строгость одновременно наполнили души людей восхищением, печалью и ужасом. Какими бы знатными ни были другие жертвы, все взгляды были устремлены только на детей Брута и их несчастного отца. Его твердость