На крыльце, отгородившись от яркого солнечного света, сидела маленькая Элейн. Сердитая. Исподлобья смотрела на мир, словно он был виноват во всех её бедах. Кажется, причина проста и понятна только ей: ненавистный музыкальный кружок. Опять заставляли учить гаммы, разбирать ноты, когда можно было бегать босиком по траве, строить шалаши в лесу или просто греться на солнце, хмурясь от яркого света.
Бабушка молчала долго. Земля мягко поскрипывала под её пальцами, становясь единственным звуком в мире.
А потом тихо сказала: – Ты так хмуришься, будто всё хорошее в жизни уже кончилось.
Элейн не ответила. Она упрямо молчала, намеренно, по-детски.
Бабушка слегла повернула голову. В уголках её губ затаилась лёгкая, почти невидимая улыбка – не насмешливая, нет, скорее понимающая.
– Но знаешь, – сказала она, не прекращая работать, – это не конец. Жизнь, как эти цветы, каждый год распускает новые бутоны. Но только в том случае, если за ними ухаживать. И твои гаммы, моя дорогая, тоже бутоны. Сейчас они, может, и колючие, но стоит только приложить усилия, и они превратятся в мелодии, от которых забьётся сердце.
Элейн нахмурилась ещё сильнее. Бабушка не отвела взгляда, и через несколько мгновений девочка всё же сдалась. Немного неуверенно, немного растерянно, но улыбнулась в ответ. Бабушка кивнула, будто именно этого и ждала.
Простая сцена. Такая же обыденная, как и тысячи других моментов из детства. Но именно она, словно якорь, зацепилась в её памяти. Она осталась как напоминание о том, что даже в самые трудные времена есть за что бороться.
И в тот же миг этот светлый, согревающий душу мираж с оглушительным треском рассыпался на осколки, погрузившись в ледяную тьму.
Похороны.
Она, словно во сне, застыла у гроба. Перед ней было лицо, которое она помнила с младенчества, но сейчас оно казалось маской, лишённой души. Знакомые черты исказились, словно отражение в кривом зеркале, превратившись во что-то чужое и пугающее. Кожа, помнившая тепло и нежную шероховатость морщин, теперь превратилась в натянутый пергамент, ужасно тонкий. Губы, некогда живые, с лёгкой строгостью, теперь застыли в мёртвом безмолвии. Казалось, что они вот-вот дрогнут, нарушат тишину последним словом, но они оставались неподвижными.
Элейн смотрела. Долго. Безотрывно. До неё доносились приглушённые рыдания, но они казались далёкими и незначительными, словно она находилась под толстым стеклянным колпаком. В груди нарастала давящая боль, готовая разорвать её изнутри. Пальцы судорожно сжались в кулак, до побеления костяшек. Она выдохнула. Тихо. С трудом.
Пакет с продуктами так и остался стоять на столе.
Элейн прошла в коридор, на ходу бросив пальто у входа на пуф. У лестницы