В уютном, знакомом с детства молчании мы грели пальцы о чашки, когда за дверьми послышался характерный тягучий грохот механических солдат. Двери открылись, и на пороге появился Лукьян фон Дэшнер, весь в кипенно-белом, сливаясь цветом своей светящейся кожи с тканью. Стекла его очков – голубое и красное – сверкали, будучи единственными осколками цвета в этом человеке.
– Д-хоброе ут-хро. В-хы н-хе п-хротив, ес-хли я прис-хоединюсь к в-хам? – едва заметно улыбнулся он, жестом остановив охранников на пороге и закрыв перед их гладкими лицами двери. – Н-хе встав-хайте, – быстро добавил он, остановив нас на полудвижении, – к ч-херту этик-хет, в конц-хе конц-хов, в-хы м-хои друз-хья.
– Доброе утро, – сказал отец, поставив кружку на столик с легким стуком. – Прекрасный был бал.
– П-хо вс-хем прав-хилам-х, н-хо вс-хе рав-хно совс-хем н-хе т-хо, чт-хо в детств-хе, – покачал головой фон Дэшнер, поставив рядом стул и сев. – С ф-хруктами сейч-хас с-хлож-хно, уж прост-хите, – он, казалось, чувствовал себя виноватым, покрутив в руке темно-зеленое мелкое яблоко.
– Все в порядке, – заверил его отец. – Ты и так сделал для нас больше, чем должен был.
– Н-хе преувелич-хивай м-хои заслуг-хи, д-хруг м-хой, – повернув голову к стене, ответил Лукьян. Он долго молчал, а мы не спешили прерывать его молчание. – Теб-хе н-хе н-хравится у н-хас? – наконец, снова повернувшись к нам, обратился Лукьян ко мне. Не знаю, какое выражение было у меня на лице, что вызвало такой вопрос, но, видимо, не очень довольное. Впрочем, очень трудно быть довольным, когда за окном минус семьдесят в ночь и ты, вместо того чтобы как нормальный человек мерзнуть, просто чувствуешь, как твои легкие превращаются в желе и не дают толком дышать.
– Я тоскую по другу, – ответил я, еще не до конца оставив мыслями разговор с Элайзом.
– Т-хот р-хыжий юн-хоша, – кивнул Лукьян самому себе, – К-хлемэнт. Я пом-хню ег-хо.
– Он в безопасности? – спросил я, отставив чашку. Желудок свело от страха и волнения. Когда Лукьян спросил Элайза, чего он хочет больше всего, мой друг ответил: жизни, где политика и война не коснутся его. Спокойной жизни для него и Оллфорда. Эта просьба была удовлетворена, мой друг изолировался от всего, чего только смог. Но меня это не успокаивало.
– Наст-хольк-хо, наск-хольк-хо расп-хрост-храняет-хся м-хое в-хлиян-хие, – тихо ответил фон Дэшнер, положив яблоко обратно в вазу.
– Я беспокоюсь за него.
– Н-хе уд-хивит-хельно. Уг-хроза вок-хруг н-хас, н-хо оч-хаг е-хго уг-хрозы м-хы уничт-хожили.
Первого января 216 года в Городе Свободной Войны победило Правосудие, и город стал территорией Инфернума. С этой победы начался перелом в ходе войны. Отбить у Алистенебрарума их вторую столицу – все равно что отрубить человеку любимую руку. Сейчас мать и отчим Элайза в тюрьме, а мертвый Винтерхальтер снова мертв. Это внушает хоть какую-то долю спокойствия.
– Т-хы н-хе хот-хел б-хы п-хрогуляться с-хо