– Ты совсем не весел, – констатировал факт отец, сам крайне отстраненно стоя у стены с бокалом, наполненным до краев алкоголем столь прозрачным, что еще неизвестно, что чище – хрусталь или жидкость в нем. Здесь все прозрачное, холодное и хрупкое, как мир под нашими ногами.
– Элайза бы сюда, – сказал я, отставив свой бокал и сложив руки на груди. Меня как-то совсем нехорошо колотило с самого приезда, от местного холода, наверное, но танцевать, чтобы согреться, уже не было моральных сил. Дамы в этом зале чрезмерно умны, они военные и ученые, потому я, модель да музыкант, для них глупый бездельник и максимум клоун, а значит, не интересен и они стараются быстрее от меня отделаться. Чувствовать себя тупым неприятно, но, с другой стороны, у меня никогда не было ни интереса, ни таланта к науке, а уж тем более к войне, пусть вся эта интриганская мура в какой-то степени мне нравилась. Но я явно был не того звания и не так хорош во всем этом, как хотелось бы. – Он бы показал этим зазнайкам, как нужно развлекаться.
– Не думаю, – покачал головой отец, бездумно поправляя кружевной манжет своего ярко-голубого сюртука. Он не хуже меня понимал, что сейчас Элайз никому ничего не показал бы. Мой друг теперь только тень того веселого парня, которого называли Песочком, который во все горло посылал всех на хер и гордился этим. Он уже больше года в страшной депрессии, из которой его невозможно вытащить. Вытянуть его из дома не по делам просто невозможно. После того как Оллфорд потерял возможность ходить, жизнь Элайза крутится только вокруг него.
Наш канал «В тренде наш идиотизм» за год совсем заглох. В ГИКе я остался в гордом одиночестве. Это я путешествую, я снимаюсь в клипах и ТВ-шоу, я играю на виолончели, я снимаю всю свою жизнь с утренней чашки кофе до ночной бутылки вина. Я один. Элайз Клемэнт, тот, кто так любил держать свою жизнь напоказ в атмосферных коллажах, забыл о своей страсти напрочь. Его фото в Сети появляются в основном раз в полгода – после показов Мэтра Бессердечного. На этом деятельность Элайза как личности заканчивается.
Хуже всего этого только вопросы незнакомых людей: «А где Песочек? Где Элайз Клемэнт? Вы что, расстались?» Его любят намного больше меня. Это он то самое яркое солнце, в котором все находили вдохновение. Но что я им могу ответить? Что он в депрессии и живет на таблетках? Что не отходит от мужа-инвалида? Что он морально мертв и ГИК больше не его стихия? Я не знаю, что ответить, и молчу. Это молчание, как и одиночество, разъедает душу, подобно кислоте.
Может, это очень низко, но порой я на полном серьезе молюсь, чтобы Оллфорд наконец умер и перестал держать моего друга на привязи. Клемэнт напрочь забыл, что такое счастье и свобода.
– А что мы пьем? – спросил я, бросив взгляд на свой бокал. Несмотря на то, что шел уже четвертый час нового года, он был первым. И, видимо, последним.
– Разбавленный спирт, – вздохнул отец и, опрокинув свой, вылил его содержимое в трещину одной