Вообще, дед был добрым человеком и, кажется, любил меня. Я знаю это потому, что он всегда старался найти повод, чтобы не наказывать меня, хотя там, где я росла, детей били охотно и часто. Помню такой случай. Летом дед время от времени посылал меня за квасом. Его продавали из бочки метрах в ста от дома. Разливали только в свою посуду, поэтому бабушка выдавала мне особый бидончик, который тетя раскрасила в желтый цвет, а на боку нарисовала красную розу. Обычно я возвращалась быстро и без приключений, но однажды на обратном пути встретила у подъезда ватагу дворовых приятелей. Они только что прибежали с пустыря за домом и очень хотели пить. Тем более холодного квасу. По глоточку. Отказать было невозможно из соображений дворовой чести. Когда последний «дегустатор» утирался рукавом, из подъезда вылетел разъяренный дед. Наверное, он засек нас из окна кухни, которое выходило во двор. Дед заглянул в бидон: там оставалась добрая половина кваса, но в ней плавали слюни всего нашего двора. Моих приятелей, конечно, как ветром сдуло. Я осталась с багровым от ярости дедом один на один – не считая притихших бабок на скамейке.
Дед молча вырвал бидон из моих рук и выплеснул пенную жидкость в кусты. Бабки с любопытством ждали продолжения – по местным понятиям, дед имел право врезать по любой части моего тела прямо на месте, не сдерживая праведный гнев. Шумно дыша, он придвинулся ко мне вплотную. Поскольку мой отец требовал встречать пинки и удары по стойке «смирно» и с каменным лицом образцового советского солдата, я выпрямила спину, сжала зубы и уперлась взглядом в дедов живот под клетчатой рубахой. Обычно надутый и упругий, как пляжный мяч, в ту минуту он вздымался, как девятый вал на штормящем море, и стертые лодочки пластмассовых пуговиц грозили в любую секунду сорваться с нитяных якорей. Через несколько мгновений, которые показались мне вечностью, дед молча развернулся и ввалился обратно в подъезд. Я так удивилась, что тут же бросилась следом, хотя разумней было бы подождать, пока он остынет в одиночестве. Там, во мраке подъезда, наполненном запахами жареной картошки и кошачьей мочи, я впервые подумала о том, что милосердие – это заслуга человека, его источающего, а не того, кому оно адресовано. Даже за более мелкий проступок мой отец с радостью отбил бы мне полспины, а дед не тронул и пальцем. Для деда я была ценнее моих поступков, потому что решало дедово сердце, а не ум. А для отца всё было наоборот не потому, что я была с ним другая, а потому что другим был он сам.
Дед