В будни все выходили в разное время и завтракали по очереди, поэтому утром мы друг с другом почти не виделись; а вот вечерами часто собирались на общий ужин. Кухня была метров семь, и нас было семеро, а еще холодильник, плита, раковина и стол с табуретками; так что очень скоро становилось жарко, как в бане, и к запаху еды примешивался острый дух человеческого пòта и чесночного перегара. Независимо от блюд, на стол всегда выкладывали соль и много хлеба: по деревенской традиции с хлебом надо было есть всё, даже жареную картошку и макароны. Отступников от этого правила едко высмеивали.
Доедала я быстро, а потом сидела перед кружкой с приторно-сладким чаем и представляла, что смотрю на нашу компанию из вечерней темноты за окном. Когда стоишь во мраке, любое светлое пространство кажется святым; так и мы в глазах ночи вполне могли оказаться семьей, где все любят и берегут друг друга. Мне хотелось увидеть нас такими глазами.
После ужина все перебирались в большую проходную комнату, где по вечерам царствовал телевизор. Сначала смотрели программу «Спокойной ночи, малыши!», потом «Время», после чего начинался «взрослый фильм», и мы с двоюродным братом должны были идти спать: я в комнату-пенал, а он на кровать к дедушке с бабушкой, пока те сами не соберутся на покой и не отнесут его обратно к тете в большую комнату.
Чтобы всем поместиться перед телевизором, дети должны были забраться кому-нибудь на колени. Лично я предпочитала маму или бабушку, но их ноги быстро затекали, и тогда меня забирал дед. Из-за тугого выпученного живота ему приходилось перехватывать меня рукой поперек тела. Я тут же начинала вырываться, но не от брезгливости (хотя дед принимал душ и менял любимую майку только в единственный выходной день, воскресенье), а оттого, что никогда не любила прикосновений и тем более крепких объятий. Едва осознав себя, я как-то сразу поняла, что единственное слабое звено моего (и вообще любого) земного существования – это физическое тело. В отличие от духа, его легко можно было схватить, зажать, лишить выбора. И любое, даже осторожное, касание становилось горьким напоминанием об этой врожденной бреши в моей идеальной крепости. Мне нравились (и нравятся до сих пор) лишь слабые касания по волосам. И то не всегда. В детстве меня так гладила только мама.
Без мамы я бы не выжила. Но любила больше всех почему-то бабушку. Первые мои воспоминания о ней: ночь, я плачу, мама качает меня, прижав к остреньким ключицам, но я никак не могу успокоиться. Тихо входит бабушка в ситцевой ночнỳшке, с распущенными волосами, шепчет: «Ну-ну, ну-ну». Осторожно принимает меня и кладет на теплую мягкую грудь. И сразу приходит покой.
Большинство воспоминаний о бабушке связаны с жизнью на даче,