И она не могла не признать, что постепенно стала получать от занятий с Сан Санычем почти любовное наслаждение, в ней зародилось и все более захватывало обманчивое ощущение какой-то физической причастности к способностям ученика – сначала материнское, а потом женское желание завладеть им и… родить от него чудесное гениальное существо…
Сплетни о них распускал секретарь, но они ничего не замечали. Через полгода Сан Саныча арестовали по делу о японских директорах – вместе со всеми, кто работал в русско-японской акционерной компании во время войны.
– Саша сказал, что толчок этому делу дал арестованный КГБ японский шпион. Этот шпион оговорил всех директоров – обвинил их в краже денег. Их всех посадили, хотя знали, что никакой кражи не было, все деньги, а точнее – продукцию, забрал главк на нужды правительства, – тихим быстрым и горячим шепотом говорила Анна в самое ухо Пушкину, щекоча губами. – Их посадили в результате как японских шпионов, а какие они были шпионы? Они просто работали, не бросили заводы, сохранили оборудование, да еще прибыль приносили, Москву икрой и крабами кормили…
Отец считал, что их отдали особистам именно из-за этих денег, чтобы не разбираться, куда деньги ушли из главка… да, видно, все же разобрались, правда, целых шесть лет разбирались, четырех оставшихся в живых директоров выпустили практически одновременно…
Друзья отца, оставшиеся в министерстве, посоветовали все же в Москву не соваться и позаботились о назначении его главным инженером завода.
Анна жила в гражданском браке с Капитаном флота завода, сосланным из Приморья – взорвалась аммиачная установка, погиб машинист… У Капитана флота осталась во Владивостоке семья, и, когда Анна ушла к отцу, скандалов и сплетен не было, в поселке решили, что Анна просто в е р н у л а с ь к нему.
Отец был старше Анны на 24 года, но это не остановило ее. После освобождения отец часто болел.
– И не лечился, – улыбнулась Анна. – Я заходила к нему по-соседски, бульоном отпаивала… он никогда дверь не запирал… говорил, чтобы взламывать не пришлось, если что… у него была какая-то лихорадка с высокой температурой; завернется в одеяло, лежит калачиком, трясется и «Фауста» Гете декламирует – по-немецки, разумеется… мне так жалко его было, так и хотелось обнять его и пожалеть…
Она и обняла, и пожалела…
В последние годы отец увлекся восстановлением собственной родословной. Поиски осложнялись