Незадолго до смерти от желудочного кровотечения отец отозвал меня с учебы в «семейном» университете, объявив, что семья не может оплачивать мое пребывание в Токио, так как русское правительство разорвало договор на концессию с Русско-Японской компанией и теперь рыбозаводы на Камчатке, с которых кормилась и их семья, перешли к русским, но это еще не все, у моей русской матери, по роковому стечению обстоятельств работавшей во владивостокском отделении компании, есть сын и, стало быть, мой младший единоутробный брат по фамилии Пушикин, фамилия бабушки – Елизавета Семеновна Кацевич. Руководство компании считает, что Пушикин, директор самого крупного завода, в 1944 утаил годовую выручку, воспользовавшись тем, что Япония выступила на стороне Германии, и японский транспорт не мог подойти к Камчатке. Тень этого поступка легла и на семью Симагаки. Мой дед, не пережив позора и разорения, застрелился…
Я мог блуждать бесконечно долго. Ее тело представлялось мне великолепным ландшафтом с волнующими возвышенностями и влажными, поросшими нежной шелковистой рыжей травкой долинами, ее запах, запах прогретой солнцем травы, молочный детский запах ее мягкой груди и терпкий запах ее лона…
Но она не могла выносить моих долгих блужданий, она приподнималась на коленях, вздрагивая от поцелуев и выгибая сильную твердую спину, порывисто ловила меня своими прохладными, слегка шершавыми ягодицами, своим вспухшим, истекающим соком цветком… и если я медлил, она изгибалась, хватала за бедро и прижимала меня к себе, с нежной просьбой заглядывая в мои глаза… И я шел в нее, в ее горячее соцветие, навстречу всем моим женщинам, дарившим мне это земное блаженство!
На самой вершине, на всем скаку, она вдруг вырывала меня из себя, крепко сжимая у самого корня, и приникала своими твердыми сухими губами, раскрывала их, жгла горячим острым языком, исторгая из меня всю нежность и всю ярость…
Она смотрела, прижавшись щекой к моему влажному от пота животу и сжимая меня своей ненасытной рукой, смотрела снизу, с колен:
– Кто ты такой? – говорила она с игривой ласковой подозрительностью. – Простые мужики так не делают! Вас, шпионов, учат этому?
Она пугала меня своей женской прозорливостью, и она убивала меня, когда говорила, прежде чем вновь взять меня горячими губами:
– Я люблю, что ты другой! Я все время тебя хочу, – ее близкое дыхание обжигало мою вспухающую плоть, – но кто бы ты ни был, я не хочу рожать – ни корейцев, ни японцев!
Мне хотелось зажать ее рот, навсегда лишить таких слов, но вместо этого я валил ее на спину и поднимал ее крепкие податливые ноги…
Я вытягиваю руку, чтобы коснуться… но вижу теперь только племянника.
Нужна ли ему правда? Я воспитал его простым добрым и умным мальчиком. Нужна ли ему правда о матери