Чифиризировался чай, а вместе с ним и бред крепчал. Вязилов дальше плел свое:
– Вчер-ра ведь был четвер-рг, русалочий великий день, когда они выходят из пр-рудов – р-расхаживать по суше, бегать по полям, качаться по дер-ревьям, защекотывать до смерти встр-речных или увлекачь под воду. Но я ношу с собой полынь, они ее боятся. – Он оттянул карман, и сквозь сладчайшие дурманы Дома Перлова пахнуло горькой ноткою абсента.
Сказал, что вилы к людям, и особенно к мужчинам, чаще дружелюбны. Обиженным или сиротам даже помогают. Но ежели прогневать вилу, может взглядом погубить.
– Так что, на всякий случай, не смотр-ри в глаза ей – вдр-руг убьет, – предостерег.
– Постой, что значит: не смотри в глаза? Кому? – не понял я.
Он даже ухом не повел, будто не слышал вовсе.
Я захмелел. Обветрившееся лицо пылало, как приспевший самовар. Отчаянно клонило в дрему, голова потяжелела, падала на грудь. Чайных дел подмастерье оседлал тем временем любимого конька и пел акафисты московской старине. В его переслащенных панегириках то тут, то там чаинками всплывали архаизмы: «вприкуску или рассиропливать», «вечор неспешно растабарывать за туляком», «с усердием откушать чашечку-другую». И оттого в китайских императорских хоромах, прихотью магната Перлова перенесенных в русскую столицу, перед глазами у меня вставали времена первопрестольной старины, где вдовы с ворохом детей ходили с самоваром на гулянье, торговали кипятком; вольноотпущенные мастерили домики для чижиков; где целый пласт народонаселения питался от щедрот московской фауны и флоры: безместные, безденежные и лишенные надежд, все лето напролет они ходили по грибы, по ягоды и собирали травы и коренья для аптек, рвали дубовую листву для огуречного засола и цветы для Троицына дня, удили рыбу и ловили птиц, а к осени – вязали венички из трав для чищения платья. Ныне те птицы-рыбы перешли на поселение в Красную книгу города Москвы и на ее страницах проросли те травы. Людей же, в Лету канувших, в Красную книгу не вносил никто: сотни сословий и ремесел златоглавой вымерли, как виды, заодно с ужами и ежами, жабами, шмелями и сороками. Вязилов говорил: слыло поверье, что в Москве сорок нет потому, что Алексей, митрополит Московский, однажды заприметил ведьму в образе сороки и птиц заклял, чтобы в Москву не смели залетать. С тех пор разве что иногда охотники, медведицу свежуя, под шкурой находили деву в сарафане – ведьму. С тех пор в народе говорили: нет больше в Москве ни ведьм, ни ведьминых приспешников. Но я-то знал, что ошибаются: плохо глядите, думал, господа воцерковленные – сквозь пальцы смотрите, что сложены в щепоть для крестного знамения. Ко мне ведьма сама пришла, без шкуры, не таясь. И если верить Вязилову, было это аккурат в четверг, велик русалий день. Гадать осталось: приголубит ли меня, судьбой обиженного сироту, или, взъярившись, под» воду утянет?
Я разлеплял глаза, а Вязилов уже вел речь о войнах чаелюбов. Под стать партиям лилипутов Свифта,