Вязилов подскочил к ней сзади, сгреб в охапку и, зажав одной рукой ей рот, крикнул с охотничьим запалом тех, кто свежевал медведиц, с заполошностью безумия:
– Давай вер-ревку!
Я на негнущихся ногах поднялся, вышел в центр зала. Поверх ладони Вязилова, из-под густотравья спутанных волос глядели на меня глаза цвета болотной ржавой зелени, блестели гневом.
«Вот сейчас взглядом и убьет…» – подумал я.
– Давай же, ну! – Вязилов высился над жертвой палачом. – Долго не удер-ржу ведь!
Он и не удержал, когда, так и не выпустив мотка веревки, я врезал ему по физиономии, и на ногах не устоял, на пол свалился вместе с пойманной. Вырвав из вязиловых рук, я потащил ее наружу, прочь из липкого Конфетенхаузена, из аптеки Пеля, полной ядов, прочь от колесующего на кругах трех лестниц дома Риц-Аппорта – ото всей архитектурной чертовщины и от бесов в человеческом обличье.
На улице мы с ней на миг сцепились взглядами:
– Беги, он сумасшедший! – крикнул я. Она же засмеялась, не спеша уйти:
– Сам убегай, воробушек: …уж фокусник рельсы тянет из пасти трамвая… …трамвай с разбега взметнул зрачки… …трамвай расплещет перекаты гроз…
Опять кликушествовала чем-то маяковским – обрывками и без того расхристанного ритма строф его. Юродивой мне рисовалась, но шутом был я. Прильнула на мгновение ко мне, к щеке прижалась ледяным своим лицом с горячими губами – то ли поцеловала, то ли прикоснулась праздно, вскользь – не понял. Сразу отпрянула, только ее и видели – прочь бросилась стремглав и сгинула в ночи.
И тут же за спиной, в светящемся проеме магазина, раздался рев и грохот, от которого по всей Мясницкой замигали и заквакали автомобили. Я было кинулся за ведьмой в гущу аварийных огоньков, но спохватился и попятился, бегом рванул к Тургеневской, к бульварам, слыша за собой все нараставший рокот, гул, бывший не звуками живого, но – чего-то оживавшего. Казалось, океанская волна тягучей пены, туча брызг идет между домов Москвы от сердца города к самому сердцу моему, уже сбоившему от бега. И когда гул достиг неслышных уху подпороговых частот, с неба посыпался горстями темный град. Я пробежал еще немного по инерции, как вдруг увидел в свете фонаря, что град тот, шлепавшийся оземь, прыгает и расползается. Крупная градина упала мне за шиворот и там зашевелилась, заелозила. Я вздрогнул, выпростал из-под ремня рубашку – вытряхнуть, и, холодея, понял: жабий дождь идет – черные головастики, взрослые особи с костистыми лопатками, пластавшиеся по асфальту жабы, жирные, живые, под ногами лопаются, как гнилые сливы. Меня скрутило, вывернуло наизнанку тошно-сладким. Чуть отдышавшись, прикрывая голову руками, я бросился, что было духу, вдоль