И строилась-то белокаменная, как варилась: без верного рецепта, на глазок, без цельного ансамблевого замысла – тут подсолить, там подперчить, добавить этого-того (воронью лапку? мухомор?). Где-то блин комом, где-то калачи висят амбарными замками. Где каша гурьевская, где – из топора. Где ложка в гуляше стоит, а где-то жидки щи – хоть портки полощи. Да только, сколь не разевай рот на московский каравай, все уходить, несолоно хлебавши. Не про нас тот квас, и пиво-мед, бежавши по усам, все в рот не попадают.
Голод крепчал во мне, как винный градус, и оттого в уме бродили продовольственные аналогии. Весь день в метро мелькали у меня перед глазами бесконечные пролеты лестниц Эшера – то эскалаторы, то переходы. И оттого по ровному асфальту мне шагалось непривычно, как на неродных ногах. Идти было не близко, до Зоологического, но зато почти что по прямой. «Опять в кольцо», – мелькнула мысль. Но лучше поверху, чем под землей.
Она открыла с первого звонка. В платье с запа’хом, что еще сильней старалась запахнуть и теребила ворот. Я мало знал о ней. Она была из тех, кого я относил к «больничному» периоду его московской жизни. Из вечных лаборанток, каковых не увольняют – списывают вместе с реактивами, в чьем гардеробе нет вещей без пулевых отверстий капель кислоты; из тех, которые с годами сами истончаются до хрупкости химической посуды, и не песок с них сыплется под старость, но стекло течет, а в голосе проскакивает козлетоном перезвон реторт и колб. Все еще моложавая, но уже тронутая будущим, где поджидала старость.
Чем глубже уходил я в биографию отца, в те годы, где он делался моложе, тем все заметнее старели женщины, что открывали дверь передо мной. И я уже готовил себя к собеседницам чуть ли не вдвое себя старше, ибо, погружаясь в прошлое, нарочно продвигался от последних к первым.
– Так вы, значит, и в самом деле его сын? – спросила. – Кто бы мог подумать…
Я усмехнулся:
– Сам бы не поверил.
Мог вольничать. Я знал, какое впечатление произвожу на этих женщин: такой же, как и тот, разве на двадцать лет моложе – оживший призрак их ушедшей юности. Я не настолько был похож на своего отца, но эти женщины сами искали сходства, сами и отыскивали. Одна беда: на сей раз на лице у меня были свежие следы побоев, я видел: она смущена и не ждала такого поворота. Опередил ее вопрос, ответив, как когда-то говорил мне на латыни мой неназванный отец:
– А, ерунда, injuria realis. – После чего без приглашения шагнул в прихожую и уже сам хозяйке задавал вопросы, а та отвечала, ослабляя бдительность, все более покорно и податливо.
Ушел от вечной лаборантки за полночь. Мог бы остаться до утра, но взять с нее уж было нечего.
На улице в лицо