гимназист верил в гимназию. Надо приняться за дело самим и изучить – все. Тогда это казалось очень легким – постигнуть все. Следовало запастись памятниками всей русской литературы и прочитать их от доски до доски, начиная с Нестора. Прочли Нестора, – подавай что там за ним следует, былины что ли. Кончили их, – клади на стол Кантемира. Одолели Кантемира, – приступим к Тредьяковскому. Тредьяковского никак нельзя пропустить, потому что, ведь, надо знать – все. <…> Так постепенно мы дойдем до наших дней, до Омулевского, и будем знать все»
[130]. У него рождается замысел создания литературного общества. Но когда герой является на первое заседание общества, в надежде, что одобрят его программу чтения, то его ждет разочарование. Избранный председатель (его друг) говорит, что «литература, от Нестора до Омулевского, слишком обширна, чтобы изучить ее всю», кроме того, она, «за исключением самых новейших писателей, каковы, например, Добролюбов, Писарев, Чернышевский, Зайцев, не представляет ничего интересного, и достаточно, если мы займемся только названными писателями», к тому же «свет не в одной литературе, в литературе даже мало света», «в наше время главная сила в естественных науках, а потому наше общество должно налечь преимущественно на них» и нужно «завести не литературную библиотеку, а физический и химический кабинеты и заняться опытами»
[131]. Это очень показательное свидетельство о том, как гимназисты «шли» в критику и о том, как ограничен был на практике круг предпочитаемых источников. Всегда находились взрослые, которые 15–16 летним подросткам («критический возраст, тут человек-бутон почти мгновенно раскрывается и превращается в цветок, – в розу, фиалку или какую-нибудь собачью ромашку») сеяли семена сомнения и отрицания, приобщали их к авторитетам, как в воспоминаниях В. Дедлова один из надзирателей советует подростку читать не Алексея Толстого (это «пустяки», «эстетика»), а достать Писарева: «Почитай, так увидишь. Только, брат, его начальство не любит, а ты про мои советы не болтай. Одно скажу: он, брат, эти авторитеты отрицает. Человек должен быть свободен и сам себе голова»
[132].
В воспоминаниях И.А. Бунина передан его разговор с Чеховым, из которого мы узнаем о реакции Чехова на критику о нем (особенно на отзывы Скабичевского), но вместе с тем о довольно уважительном отношении к Добролюбову: «А кстати: вы знаете, что в Перми все извозчики похожи на Добролюбова? – Вы не любите Добролюбова? – Нет, люблю. Это же порядочные были люди не то, что Скабичевский, который писал, что я умру под забором от пьянства, так как у меня “искры божьей нет”. <…>
Да, страшно вспомнить, что обо мне писали! И кровь-то у меня холодная – помните у меня рассказ “Холодная кровь”? – и изображать-то мне решительно все равно, что именно – собаку или утопленника, поезд али первую любовь… Меня еще спасали “Хмурые люди”, – находили, что это рассказы все-таки стоящие, потому что там будто бы изображена реакция восьмидесятых годов. Да еще рассказ “Припадок” – там “честный
