И молятся они с толпой у клети,
едва-едва губами шевеля,
чтобы вернула их мужей из смерти,
разжалобясь, соперница-земля.
А дети страх наследуют на вырост.
Вой матерей теперь навек в ушах.
Пустая клеть их превращает в сирот,
и нет нежней детей, чем дети шахт.
Дитя вагонной крыши и перрона,
за черный хлеб с прилипшею махрой
я пел про молодого коногона,
я тоже был с разбитой головой.
К чему меня выспрашивать про корни?
Перрон – мой первый пробный пьедестал.
Я песнями народными прокормлен
и хоть одной народной песней стал.
И нам негоже, дешево актеря,
постыдно опускаться до стебни,
когда приходят семьями шахтеры,
чтоб в кои веки выслушать стихи.
Свет в зале гаснет.
Мы, как в общей шахте.
На шаткой сцене, как шахтер, я взмок.
Те, кто стихов не любят, —
не мешайте!
Тех нет,
кто их бы полюбить не смог.
Не надо нас выстраивать поротно
и ввязывать нас в темные дела.
Свет —
дело и поэта, и народа.
Лишь нас не раздавила бы порода,
которая стать светом не смогла.
Мы в России живем,
где такой ненадежный крепеж,
где поди догадайся,
за что и когда пропадешь,
где хрустенье
раздавливаемого «тормозка»
не услышит под звоны курантов Москва.
В нашей шахте – России —
мы забыли, что все мы – родные,
разделив на богатых и нищих народ.
Кто нас вместе опять соберет?
Мы устали от слова «вперед».
Есть ли что впереди у народа
от бессмысленного «впереда»?
Не нужны нам с другими державами
войны с ценами слишком кровавыми.
Нам Отечественная война
с нашей бедностью —
вот с кем нужна!
Офицеры-подводники гибнут при галстуках,
в белых рубашках,
но от угля нельзя отличить
нас, чумазых,
под углем пропавших.
В нашей шахте-России,
может, вспомним, что все мы – родные,
может, вспомним, что все мы —
народ.
А не вспомним, —
шахтерский наш долг не исполним,
и Россия
заброшенной шахтой умрет.
Ну,