старый, нами разрушенный мир?
Нас история подкузьмила.
Всюду залпы шампанским жулья,
и ухмылка златого кумира
надо всеми такими, как я…
Из триптиха
Неприкосновенье
2. Ненадежный ангел
Я твой ангел ненадежный,
неуютный, невозможный,
но с тобою осторожный —
так боюсь тебя задеть,
и куда тебя мне деть?
В моей жизни нету места
для тебя,
а ты – невеста.
На тебя грешно глядеть,
а колечка не надеть.
В двух концах тахты огромной
мы лежали ночью темной, —
зареклись так делать впредь.
Между нами были версты,
океаны, горы, звезды,
лес, пустыни, гололедь.
Но, как с неба дуновенье,
счастье неприкосновенья —
это больше, чем владеть.
3. И все-таки
И все-таки я с тобою,
и все-таки ты со мной,
зажатые шумной толпою,
придавленные тишиной.
И все-таки мы родные,
а это нельзя не сберечь,
и все-таки мы иные,
чем были до наших встреч.
У памяти столько заначек,
что хватит их нам наперед,
и кто-то из нас заплачет,
когда из нас кто-то умрет.
Расплата
Так вот расплата за измены, —
и мысленные, и во снах,
я натыкаюсь, как на стены,
на близких в собственных стенах.
Измена может быть случайной,
не страстью —
чем-нибудь взамен,
но не бывает она тайной —
есть запах стойкий у измен.
Хотел я быть родным всем в мире,
но как признаться нам себе,
что стали,
если изменили,
чужими в собственной семье?
Первая женщина
Люби́ночки – что за словечко…
На посиделках у крылечка
шепнула ты: «Смелее будь.
Зайди под кофту… Там как печка».
И пригласила руку в грудь.
Медведь тряс цепью на дворе.
Изба встречала, скрипнув глухо.
«Я, коль сравнить с тобой, старуха.
Шестнадцать есть?» Набравшись духа,
я сдунул с губ небрежней пуха:
«Давно уж было… В январе…»
И золотилась медовуха,
шипя в брезентовом ведре.
Как танцевали мои зубы
по краю острому ковша,
когда поверх овчинной шубы
я ждал тебя, любить спеша.
И ты сказала: «Отвернись»,
а я совсем не отвернулся
и от восторга задохнулся,
взмывая в ангельскую высь.
Ты пригрозила, вскинув ступку:
«Бесстыжий, зыркать не моги!» —
и, сделав мне в душе зарубку,
легко переступила