Прогулка по карнизу
Как в годы сталинские я выжил?
А потому что когда-то вышел
в окно девятого этажа.
Карнизом межировского дома
я шел, неведомо кем ведомый
и стопку водки в руке держа.
Я, улыбаясь, шел по карнизу,
и, улыбаясь, глядели снизу
старушки, шлюшки, а с крыш – коты,
ибо я был молодой, да ранний,
как исполнение их желаний —
на мир поплевывать с высоты.
Я неизвестен был, неиконен,
и Саша Межиров и Луконин
в окно глазели, как беззаконен,
под чьи-то аханья и галдеж,
как будто кто-то меня направил,
я шел спасительно против правил.
Лишь не по правилам – не упадешь.
В году усатом, пятидесятом
в нас, оболваненных еще детсадом,
но изловчившихся не пропасть,
возникла мания – влезать на крыши,
или куда-нибудь – еще повыше,
но лишь бы все-таки не во власть.
Здесь от Солянки и до Лубянки
такие были тогда «влюблянки»!
Любить! – не пьянствовать ради пьянки
мы пробирались в чердак хитро.
Карниз проржавленный был веселее
и выше ленинского мавзолея,
где писал Сталин, от скуки злея,
в эмалированное ведро.
С карниза этого было ближе
до крыш и Рима, и крыш Парижа,
куда мы все-таки прорвались.
Мы по казарменному коммунизму
шли, улыбаясь, как по карнизу, —
так неужели, чтобы кормиться,
придем в казарменный капитализм?
И если влипнем в фарс или драму,
я разломаю стекло и раму
и лихо выпрыгну сквозь свой портрет,
так что осколки со звоном брызнут,
и – к никакому на свете «изму» —
а просто так пойду по карнизу —
ну, а иначе я не поэт!
Он
Как же так стряслось?
Вместе мы,
а врозь.
Я ищу тебя,
простыню скребя.
На пустыне-простыне,
как в полярнейшей стране,
от тебя —
ни вмятинки
и —
ни ароматинки,
ни теплинки тела.
Плохо мое дело.
Десять раз на дню
я тебе звоню,
и гудки длинны-длинны,
как из дальней далины.
Наконец-то голос твой,
но совсем-совсем чужой
будто рядом —
некто ОН
вслушивается в телефон,
а свободною рукой
обнимает,
гад такой…
Растерялся,
вытер лоб я,
будто перед Ватерлоо,
сжавшийся Наполеон:
«Ну и кто же он —
твой ОН?»
А в ответ из темноты:
«Он —
это ты».