лет на двадцать роскошества грешности,
но уже проступает в глазах
превосходство спокойной нездешности.
Все выживаю, выживаю,
а не живу,
и сам себя я выжигаю,
как зной траву.
Что впереди? Лишь бездну вижу.
Она лежит
между двуличным словом – выжить,
и безграничным – жить.
За слабую душу и алчную плоть
мне стыдно, мне Богу завидно,
но, если и сам христианин Господь,
не стыдно за нас, а обидно.
Чердаки
Что для поэта есть удачней
привольной юности чердачной,
когда, еще притворно мрачный,
самовлюбленный стих невзрачный
обманно льстит с черновика:
«Все, что ты пишешь – на века!»
Но если изгнан с чердака,
не бойся, словно злой насмешки,
любой тюрьмы, любой ночлежки…
Таков закон орла и решки —
пол грязный звонче потолка!
2005
«Там, где нет эмиграции из языка…»
Там, где нет эмиграции из языка —
и самой эмиграции нету.
А когда хоть одна уцелеет строка —
уцеленье даровано наверняка
и поэту…
«Какие есть девчонки голоногие…»
Какие есть девчонки голоногие!
А я вот составлю антологии…
Кемеровский триптих
Легкий божий ветерок.
Комары отчаянно
пьют румянец
со щек
у кемеровчаночек.
Пусть всех ям не сосчитать,
томских,
омских,
выборжских —
с ямочками на щеках,
Русь,
из ям ты выберешься!
Вечер,
душу не томи.
Истомленные
ходят чуда вдоль Томи,
в меня не влюбленные.
А у этих чудных чуд
как мне милость выпросить —
полюбить меня хоть чуть,
выкрасить
да выбросить.
То смешливые они,
то слезливые,
а когда плохие дни,
малость
зливые.
Скульптор Неизвестный Эрнст,
ты, кентавр,
на коем шерсть
от страстей вся дыбом
и клубится дымом.
Жить хочу,
на глаз остер,
в небе чисто вымытом,
как, светясь внутри,
шахтер
с углем,
в сердце вдвинутым.
Эрнст,
еще мы не слабы.
Вечного,
не временного,
ты меня живьем слепи
для красавиц Кемерова!
Помоги мне,
речка Томь, —
не