стояла, скрыв у глаз круги
под вуалеткой,
и цвета не ее волос —
жгуче-кофейный
к ней после тифа как прирос
парик трофейный.
Но все-таки в Москве тех зим,
сугробной,
санной
она была среди всех Зин
красивой самой.
«Ты что тут делаешь, сынок?
Узнала, хоть слепая…»
А я от страха чуть не взмок…
«Я… книжку покупаю».
«Какую книжку?
Дай сюда…
Не верится – Есенин!
Издали снова!
Вот так да!
И нет землетрясенья?
Постой, а где ты деньги взял?
В коробке от ландрина?»
«Грузить ходили – на вокзал…
Рассказывать все – длинно…»
И тут «Шкилет» сыграл спектакль,
легко и хватко:
«Мадам, для вас почти за так…
Всего тридцатка!»
Пошли мы с мамой по Неглинке.
На ее первые сединки
садились бережно снежинки.
И вдруг она призналась мне:
«Перед Есениным когда-то
была я очень виновата
во время бурного дебата:
«Грусть не для пролетариата!»
Да, впрочем, толку маловато
в столь поздно признанной вине».
Ах, Кузнецкий мост,
ты мне дорог,
прохвост.
Здесь сошлось в моей жизни
в сплошной перекрест
все, что было разбито,
рассеяно,
было столько здесь встреч,
было столько разлук
здесь случилось, что вдруг
из моих же рук
подарила мне мама Есенина.
Любовник
Я так скажу – немножко в шутку,
а очень множечко – всерьез —
когда летишь по первопутку,
то поцелуй хрустит в мороз.
«Любовник» – стало редким словом,
как, впрочем, и «любовница».
Любовью