Эти яркие контрасты жизни не могли не породить специфического российского патриотизма, замешанного на любви к России и презрении к ней, на возмущении и скорби, на боли и гневе.
А П. Я. Чаадаев писал еще об одной стороне русского народа: «… в русском народе есть что-то неотвратимо неподвижное, безнадежно ненарушимое, а именно – его полное равнодушие к природе той власти, которая им управляет. Ни один народ мира не понял лучше нас знаменитый текст Писания: «Нести власти аще не от Бога». Установленная власть всегда для нас священна… Всякий государь, каков бы он ни был, для него – батюшка…
Никакая сила не заставит нас выйти из того круга идей, на котором построена вся наша история… который признает лишь право дарованное и отметает всякую мысль о праве естественном; и что бы ни свершилось в слоях общества, народ в целом никогда не примет в этом участия; … и по привычке встретит именем батюшки своих новых владык, ибо… ему снова понадобятся владыки, всякий другой порядок он с презрением или гневом отвергнет.» [302].
(В одном Чаадаев ошибся: народ принял в этом участие (правда, почти век спустя) – самым роковым для самого себя образом, чтобы вместо одного владыки возвести на трон нового, кровавого, преступного и лживого, убийцу народа и разрушителя страны, чтобы величать его Горным Орлом и Отцом народов…)
Возможно, в значительной степени корни российской полюсности, максимализма, догматизма, апокалиптичности в глубокой инерционности российского характера. Инерционность же от несовершенства, неразвитости, от привычной бессмысленности многих усилий.
Русскому легче подняться на войну, на подвиг каторжного труда, на разбой или смерть, героическую, мученическую, чем ежедневно кропотливо, сознательно и творчески работать (не было исторического опыта). Умельцев на Руси было всегда много, но они скорее были склонны удивлять умением, чем трудолюбием. Русскому легче подковать блоху, чем починить покосившийся забор.
Русский человек никогда не был хозяином своей судьбы, а жить приходилось трудно. Вольное казачество всегда жило зажиточно, но мещанское благолепие не ценилось и там – ценилось мужество, доблесть, а позже – верность царю и отчеству.
Максимализм в идейной сфере – та же леность ума, непривычка к постоянной ежедневной его творческой работе. Отсюда желание взять идею приступом, раз и навсегда подчиниться и подчинить все ей и освободить себя от необходимости тяжких идейных забот…
Россия – гремучая смесь ее полярностей: Европы