При этом попытался обеими руками за черенок схватиться, не выпуская из пальцев ни подсвечника, ни связки с ключами. Своей нелепостью только сильнее меня раздражал.
– Та-ак, – протянул я, сжимая и разжимая кулаки, – Значит, не пустишь меня, да?.. Не пустишь обездоленного на ночлег в дом божий, правильно я тебя понимаю?!
Мальчишка растерялся, ну а мне только того и надо было.
– Тогда, прочь с моего пути! – бросил я, отпихнул неловкого служку в сторону и сам ворвался внутрь. Пробежал мимо него и, не оборачиваясь, поспешил в свою келью.
– О-ох… Эй! А ну остановитесь!
– Ищи дурака!.. – огрызнулся я и только шагу прибавил.
Благо, дорогу знал. Прямо впотьмах, на ощупь и по памяти, вбежал я по лестнице на свою башенку, ворвался в пустующую келью, дверь за собой затворил и засов задвинул. Швырнул плащ на тумбу, а сам прямо в сапогах на кровать завалился. Зажмурил глаза и постарался сходу провалиться в сон, чтоб этот ненавистный день наконец-то закончился.
Но увы, не вышло. Ну а некоторое время спустя слабый отсвет из-под двери, звук неуверенных шагов и стук деревянной палки по стенам и полу подсказали мне, что служка наконец меня нагнал. Я пригляделся к полоске неровного света, изливающегося на пол кельи. Несчастный дурачок, несмело переминаясь с ноги на ногу, стоял прямо за дверью. Попробовал толкнуть её, затем постучался, ну а после – окликнул меня раз-другой. Я не ответил. Вообще ничем себя не выдавал. В конце концов, служка сдался и направился восвояси, тоскливо – да-да, именно что тоскливо, – выстукивая ритм собственных шагов своим черенком-посохом. Кажется, даже всхлипывал. Я подумал, что напрасно так с ним поступил. Подумал, что следовало мне быть терпимее и терпеливее; всё ему разъяснить.
Закрыл глаза и только после этих невесёлых мыслей сумел-таки провалиться в сон. Душный и не слишком-то спокойный, но дарующий хоть какие-то крохи покоя и отдыха.
Уже на утро, начиная с первых петухов, пришлось мне по-настоящему пожалеть о содеянном. Сперва самому, – просто вообразив, как должно быть переживал несчастный служка, как убивался от собственной немощи и нерасторопности; а затем – уже позднее, когда и сам я предстал перед метрессой Дарной, женщиной немолодой, но сложенной ладно, привлекательной и обладающей поистине барским норовом. В своей приёмной она обрушилась на меня, словно тысяча пудов камня; притом не поднимаясь из-за стола и не меняясь в лице. Выслушав мои оправдания, дозволила и дальше проживать в пустующей келье столько, сколько потребуется, но велела во всём помогать монахам и настоятелям, кто бы о чём не попросил. Про себя я решил, что достаточно легко отделался.
Ну и ещё метресса взяла с меня обещание, что я извинюсь перед испуганным мною служкой. Напрасно, – я и так собирался это сделал, даже если б мне строжайше запретили.
Но прежде – дела насущные.
То был лишь первый день самой первой декады поры Увядания, но осень норовила