– Неро, сын мой, – отче, размешивая мне чай, вдруг посерьёзнел, – я понимаю, тебе тревожно, но поверь словам старого священника: всё ещё образуется.
Вернул мне кружку. Моим ладоням, оказывается, недоставало её тепла.
– Дак разве ж вы старый, отче? – заметил я, принюхиваясь к новому аромату.
– И то верно, мальчуган, ха-ха, и то верно! Однако же не перебивай. Я это к тому, что не хотелось бы мне, чтоб ты какую глупость выкинул пока мы тут. Вижу же, что на душе у тебя неспокойно. Вот дней через десять мы вернёмся в аббатство, и тогда…
– Что?! – встрепенулся я, ажно со скамьи привстал. Славинсон этого как будто бы даже и не заметил. – Целых десять дней! Неужели так долго?!
– Да, мальчуган. Сам видишь: мост через реку разрушен, да и платину смыло. Лодки все тоже разбиты. Ни на бревне, ни на плоту не переправиться, разве что сыщется дюже отчаянный кто. Комендант мне поведал, что материалы на починку уже заказаны, но дней через семь только прибудут. Ну и пару-тройку деньков на постройку. Так-то.
У меня аж пот на излобье выступил. Я ещё разок окинул взглядом всю округу, призадумался, и понял, что за столько-то времени бесповоротно сойду здесь с ума. От тоски и неведенья, но в первую очередь – из-за страха перед тем, что чья-то незримая длань может править всеми здешними моими злоключениями. И даже если оно на самом деле не так, и я ошибаюсь, – уж лучше бы поостеречься. Я твёрдо решил, что не останусь здесь надолго. И не вернусь, пока не возвратится всё на круги своя, либо – хотя бы, – пока не уберутся разнюхивающие тут гвардейцы. Уж не знаю, что произойдёт прежде.
Я тяжко вздохнул. Отпил сладкого, пряного чая. Убрал прядки волос с лица.
– Боюсь, это невозможно, отче. Слишком долго; слишком тягостно мне будет тут оставаться. Думаю… думаю, лучше б мне уехать на какое-то время. Ты ведь понимаешь?
– Уехать?! – отец Славинсон вскинул бровь. – Ну а куда же ты поедешь, мальчик мой? Обратно в Гринлаго? Отчего же так скоро?! Я понимаю, у тебя горе, но ведь…
– Дело не только в этом, добрый мой священник. Ты ведь знаешь, – я перешёл на шёпот, – знаешь ведь, кто́ моя мать? Ко всему прочему я опасаюсь быть раскрытым.
Отче замолчал. Призадумался.
– Прошу, поедемте! Вернёмся в собор. Ночевать в тепле, на мягких перинах, имея над головой надёжную крышу, несравнимо лучше, нежели здесь, в телеге, под открытым небом, неподалёку от разорённой деревушки. Чуждо мне здесь, неспокойно.
Честно признать, мне думалось, что доброму Славинсону мои слова придутся по душе, но, оказалось, всё вышло совсем наоборот. Он беспрестанно барабанил пальцами по столу, сопел, морщил лоб и хмурил брови. Будто сказал я при нём чего недозволительного.
– Ладно. Будь по-твоему, проказник, но, сдаётся мне, ты чего-то недоговариваешь. Но это уж пусть будет на твоей совести! Врать священнику – оно, знаешь ли, и не умно, и не к чести. Пойду, потолкую с комендантом.