– Все равно, сними. Мало ли кто на нас доложит.
– Кто доложит? – Хамелеон вскочил, вытащив раскладной нож, и обратился к перепуганному персоналу. – Вот эти, что ли? Я вам доложу. Сразу все поляжете, слышите меня?!
Ассистенты, бледные как полотна, активно закивали. С Хамелеоном давно никто не связывался. Все и так знают, что он в самом прямом смысле контуженный, а от того со знатным приветом. У него то нормально все с головой, а то его воспоминаниями о горячих точках накрывает, и тогда хреново не только ему, но и всем, кто его окружает. Бывших спецназовцев определенно не бывает.
– Угомонись, – тихо сказал отец. Хамелеон недобро на него глянул, но вернулся к своему занятию – метанию уже ножей в политическую физиономию. – Гер, ладно тебе страдать, ты сам сколько? Метр восемьдесят?
– Откуда, скажи мне на милость? – вздохнул модельер, поправив на Элайзе какую-то мелкую деталь.
– А сколько?
– Метр семьдесят пять от силы, и то сутулый. Я, по-твоему, к чему каблуки ношу постоянно?
Я только в этот момент обратил внимание на то, что Мэтр действительно в каком бы состоянии ни был, но был в ботинках на высоком толстом каблуке. Может, мы своим присутствием комплексы у него усугубляем. Но он сам виноват, набрал нас со всей Империи самых длинных.
– Карлик.
– Да пошел ты, – отмахнулся Мэтр от Клемэнта. – Тоже мне, транснебрарумская магистраль нашлась.
– Может, продолжим? – вдохнул отец, разве что глаза не закатывая на всю эту комедию.
– Да, конечно, – обреченно вздохнув, кивнул Бессердечный.
Я с наслаждением наблюдал за другом, совершенно преобразившимся в кадре. Холодное высокомерие Искусства в авторском золотом одеянии делало всего в черном Бессердечного у его ног бледной тенью. Так и должно быть. Это, черт возьми, идеально.
Бессердечный, при всей его болезненной безобразности, безумно фотогеничен. Как и Элайз. Эта парочка так дополнила друг друга, что снимки сами стали произведением искусства еще даже без обработки. Такая химия между ними творилась. Оллфорду впору начать ревновать. Это вам не какой-то псевдосекс в прямом эфире.
Бессердечный и лежал в ногах Элайза, и так красиво выражал на лице страдание (он же, в конце концов, мастер страдания), когда наше рыжее Искусство над ним издевалось – душило, било, покидало, как вдохновение. Эта холодность и властность моему другу безумно идет. Но я все никак не мог отделаться от мысли, что вижу не друга, а Елисея. Да, у того половина волос белая и нет ни единого намека на веснушки, но само выражение лица… Меня передернуло, и я предпочел откинуть от себя эту мысль. В конце концов Елисей – Император, а Элайз – это Элайз, мой Песочек.
– Гер, ты чего так долго свои актерские таланты скрывал? – спросил отец, просматривая полученные кадры.
– Я вообще-то не очень люблю