– Это… это… – дар речи меня покинул.
– В-хосхит-хит-хель-хно, – улыбнулся Лукьян. – Н-хеум-холим-хый л-хед-хян-хой ок-хеан-х. Ес-хли приг-хлядеть-хся, т-хо в-хо-о-он т-хам, – он указал рукой влево сквозь брызги, – м-хож-хно разгляд-хеть з-хелен-хое свеч-хение К-хонсц-хиэнског-хо з-хамка.
Мы провели на балконе, наверное, целую вечность, наслаждаясь невыносимой красотой, пока окончательно не стемнело и нашу молчаливую идиллию не нарушил Арторий.
– Мне впору начать ревновать, не иначе, – заявил он, неровной походкой выйдя к нам на балкон и смерив меня недовольным взглядом из-под тонких прямоугольных очков.
– Я н-хе р-хевн-хую т-хеб-хя к-х тв-хоим-х д-хет-хям, – невозмутимо ответил Лукьян, обняв мужа, скорее чтобы дать тому точку опоры и не позволить свалиться с балкона по пьяни.
– Он не твой сын, – смотря ему в глаза, заявил Паскуаль.
– Он-х м-хне к-хак с-хын. И т-хы н-хе б-худ-хешь к-х н-хему р-хев-хнов-хать.
– Я над этим еще обстоятельно подумаю.
– Думаю, мне лучше уйти, – наконец, смог подать голос я. Лукьян кивнул, не выпуская пьяного мужа из своих рук.
– Когда тебя не станет, я сброшусь отсюда на скалы, – по-пьяному серьезно заявил Паскуаль.
– С чег-хо т-хы вз-хял, чт-хо я у-хмру р-ханьш-хе? – весело ответил Лукьян.
Когда я закрывал за собой двери, они самозабвенно целовались, вцепившись друг в друга, как в последнее спасение в этой жизни.
Пока я шел к своей комнате, в душе разливалось какое-то очень странное чувство, и даже к ночи оно не прошло.
«Он-х м-хне к-хак с-хын».
Следующий день тянулся бесконечно. В Оцидитглацеме что утро, что день, что ночь – разницы крайне мало, разве что на ночном небе сияние мерцает сильнее. Я слонялся по замку без цели несколько часов, надолго останавливаясь у статуй, которые больше всего меня интересовали. Для других они были высокими, для меня же в самый раз, чтобы столкнуться с неживыми взглядами. Все эти люди были похожи, их черты лица, настолько тонкие и хищные, производили впечатление, будто через секунду они оживут и разорвут тебя на части. Все они были вырезаны еще в глубокой древности, когда Оцидитглацемская Империя еще даже в проекте так не называлась. Так давно, что в техногенном Перекрое никто не смог бы и помыслить.
Все эти люди были знатью, огромным Единым Орденом, пришедшим из Пристанища Заложниц, которое теперь принадлежит Алистенебраруму. Они возносили Судьбу как единственную честную богиню. Сейчас мало кто относится к этому серьезно. Только благодаря этому я и могу хоть на немного прикоснуться к той истории, которая мне интересна не меньше, чем Равновесие. Может быть, нельзя одновременно быть приверженцем двух религий, но если Равновесие – то, что в меня вложили, то Судьба всегда была для меня, как призрак матери, которую я убил своим рождением.
Если бы не я, мама была бы жива и отцу не пришлось бы пройти так много одному, не пришлось бы носить траур, из которого он не мог выйти годами. Но я родился, и на то