чего начать, – Да ничего не случилось, все прекрасно! Урожай неплохой, второй год подряд неплохой, а полстраны голодает! На левом берегу Волги зерно девать некуда, а на правом с голоду пухнут! У крестьян, говорят, денег нет, чтобы хлеба купить. Правительство, натурально, сей же час их деньгами обеспечит. Оно уже года три вместо денег бумагу печатает, обеспечивает. Был рубль, стало сорок копеек. У ваших рабочих больше всех в отрасли зарплата, а спросите их, на что этой зарплаты хватает? Да не спрашивайте, они вам сегодня сами скажут… Это еще цветочки, а будут и ягодки! Вас с вашей европейской методой первого накрыло, а погодите, через полгода-год фабрики десятками закрываться станут, тогда что? Прекрасно!.. Царю вешать надоело, нанял диктатора, думали, дело на лад пойдет, а диктатор-то себе тут же убивца нашел – и так же повесил, как муху прибил, рука не дрогнула! Диктатура сердца! Жандарм студента по зубам, тот успел рукою прикрыться, да жандармский пальчик-то и вывихнул – студенту двушечку! Всего-то! А великий князь из казны деньги вынул – на броненосец, говорят, отложено было, а он любовнице колье построил. И ничего! В оперу ходят, у любовницы броненосец на шее на весь зал сверкает – все видят, все молчат! Третье отделенье закрыли, а политическую полицию открыли – ну да, был кровосос, а ныне кровопийца, большое облегчение… А цензура! Ведь сами сознают, что варварство и средневековье, а режут! Ракитин, помните такого? Ракитин подсунул в цензурный комитет речь министра Головнина, 1865-го года речь – зарезали! Подрыв устоев! Теперь он бегает, ищет, где б эту новость опубликовать, в своей-то газетенке боится, закроют – а и никто не берет, все боятся! Алексей Федорович, скажите, ну, можно ли так жить?…
– Но ведь не вчера же это началось, Николай Иванович – что ж сегодня-то так пробрало? С чего вдруг?
– Сейчас Смуров передал мне письмо матери нашего друга, – Коля вынул из кармана сложенный листок, стал читать с середины:
«Больного и оглохшего сына в одиночке били по голове, по лицу, били городовые в присутствии полицейского офицера так, как только может бить здоровый, бессмысленный, дикий человек в угоду и по приказу своего начальника – человека, отданного их произволу, беззащитного узника…»
– Это он самый Смурова братишкой звать стал, с него и прижилось… Золото человек! И это у нас, на Руси православной, Алексей Федорович! У нас! В начале ноября обещали суд, не знаю, был ли уже. Вполне вероятно, что его повесят. А может быть, уже и повесили… Суд военный, скорый и правый…
В Шимске пришлось выходить, оставляя Колю в мрачнейшем состоянии духа. Но не было у Алексея Федоровича для него слов утешения… Еще вчера Алеша давал себе слово в дороге кое-что обдумать, и даже, может быть, для памяти записать – да только что тут обдумаешь после такого-то разговора!.. А обдумывать очень даже было что: фабрика его бастовала, и надо было прямо сейчас, по приезде, что-то говорить рабочим. С самого начала Алешиной карьеры такого не бывало – и платил он хорошо, и штрафами не прижимал, а самое главное, кроме фабрики-то податься народу здесь было некуда, так что работали и за страх и за совесть, местом дорожили… И вот
