Грошинский раз в три месяца избивал начальника. Если же это была женщина, то доставалось первому встречному клерку. Тот кричал, конечно.
– За что?!
Боря был неумолим.
– Что ж ты, сука, делаешь со своей жизнью? Разве за этим мать тебя рожала?
Клерк обтирал лицо платком, отходил на безопасное расстояние и отвечал.
– Зато я…
Следовало неразборчивое перечисление надуманных достоинств, за время которого Боря терял всяческий интерес к происходящему. Нужда приводила обратно к корпоративному этикету и унижению. Грошинский рисовал лучше, когда возвращался с работы. Злость и угнетенность были лучшими друзьями, чем я. Они побуждали высказываться. Диалоги Грошинский предпочитал вести с холстом. Вида Грошинский был довольно болезненного. Он был мал ростом и до жути худ. Лицо его уже к двадцати плотно покрылось щетиной, которая в скором времени превратилась в добротную коротенькую бороду. Кучерявые его волосы были коротко острижены. Слабовидящие близорукие глаза неизменно щурились, а крупный и мясистый кончик носа никогда не замирал, ибо головой Боря крутил все время, то ли от нервов, то ли ища то, чего не было поблизости. Чего именно, он не уточнял. Борис не уточнял. Кончик был слишком воспитан и сдержан, дабы пускаться в объяснения по малейшему поводу.
Хотя за последний месяц он так и не смог устроиться. Теперь в прихожей стоят пятикилограммовые коробки, набитые американской косметикой. Она стоила в полтора раза дешевле там, на западе. Поэтому мы закупались оптом, а затем через многочисленных знакомых дам распродавали в Москве. Расходились сносно. Порой мы работали вместе, распихав тушь и тени по сумкам и карманам. Раз в несколько месяцев наступал период затишья, на протяжении которого девушка Бориса кормила нас. В определенном смысле мы были на содержании. Для государства мы не представлялись ценными кадрами, потому и помощи ждать не приходилось. Разве что вымаливать…
Я был более умерен в страстях. Никого не бил. Чудом устроился в издательство. Каждое утро я проходил мимо небольшой