Заводили дурацкие и водянистые разговоры характера, увы, философствующего. Почему увы? Едва ли счастливец станет судачить о смерти, направлении и крахе. Занятые самими собой люди считают, что бессмертны. Грошинский же пытался оставить после себя закрашенные полотна, я – забитые листы, а Мария… Мария улыбалась, наблюдая, как мы страдаем.
– Знаете, почему женщин манят творческие личности? – Мария нежно гладила плечо Грошинского, обращаясь в пустоту, но в той пустоте мы и состояли рядовыми, оттого она приобретала ценность.
– Про личность ты громко, Машенька. – подметил я.
– Машенька, да и про творчество ты зря. – Грошинский уткнулся в ладонь Марии, что для него было необычайным явлением. Сию «пошлость», как он сам ее называл, позволял редко, авансом на несколько недель вперед. Маша откровенно млела.
– Не будьте жалкими. Так вот. Для вас увольнения из-за пропущенного дедлайна- очередное признание ваших способностей. Ведь как лестно понимать, что в строю для вас забыли обозначить место.
– Знаем мы один дедлайн, Маша! – Грошинский стиснул зубы. Смерть его пугала. Он и не скрывал.
– При всем при этом, мы все равно работаем! – привычно одергиваю я.
– Но не ради карьеры. Как называется твоя должность, Власов?
– Помощник. Нет… Младший маркетолог. Или… Черт его знает, на самом деле. – хохочу, взаправду позабыв, кем являюсь, – Я- человек, и нигде это не прописано.
– А ты, Грошинский, уж не решил ли построить косметическую империю? – Мария непреклонна.
– Надо же покупать на что-то краски! Кстати, твоим подругам не нужна американская косметика? Говорят, тушь столь стойкая, что дамы стали чаще плакать.
– Ты меня не ввязывай в свои операции.
– Дорогая, ты в них главный адъютант. Верный мой Антипа…
Наша жизнь в те годы походила на юлу. Поутру мы ускорялись, возбужденные бодростью и мечтами. А к вечеру движение волчка усмирялось, засыпало. Сникали страстные желания выделиться. Мы гибли ежедневно. Так я и перестал бояться смерти. Ведь жизнь моя остыла задолго до старости. Одрябла, побледнела. Я бежал на работу, прикидывая, сколько листов я смогу написать в перерывах. Уже тогда я понимал, что в двадцать первом веке невозможно быть сугубо творческим человеком. Покой, необходимый для писателя, стоит дорого. Сытость, чистота, электричество. Хлеб, колбаса, кофе. Сигареты, коньяк. А на что жить, если не издают? Более нет литературных журналов, значит, нет копеечных публикаций. Приходится ждать крупнокалиберного тиража. К сожалению, нынче писатели чаще издаются к тридцати годам. Мне двадцать два. За восемь лет я умру от голода. Приходится работать. И писать везде и всюду. Я пишу в метро.