Но тогда, пять лет назад, я, судя по всему, была менее терпима к нашим многострадальным язычникам. О том свидетельствует следующая вставная новелла.
Январь восьмидесятого. Мне тридцать четыре, я лежу в московской больнице в ожидании операции. Чтобы не вникать в разговоры соседок по палате и поменьше думать о предстоящем, при всякой возможности замираю, уткнувшись в «Мельмота-скитальца».
– Все читаешь, оторваться не можешь, – говорит розовая голубоокая пышечка, сама по роду занятий медицинская сестра, то есть женщина по крайней мере со средним образованием. – Что, книга интересная? А мне дашь почитать?
– Дам, – обещаю, про себя уверенная, что старинный тяжеловесный стиль Мэтьюрина с его милым сердцу филолога благородным занудством будет не по зубам моей неразвитой собеседнице.
Однако же она вцепляется в «Мельмота» мертвой хваткой. Зачитывается так, что упускает из виду даже главную свою заботу – как бы побольше есть, чтобы «набираться сил». В том нет большого вреда: вес бедняжки перевалил за восемьдесят кило, и мне сдается, что она набралась их достаточно. Иногда она восхищенно бормочет:
– Ну, книга! Вот это книга так книга! Буду я ее помнить…
Растрогавшись такой неожиданной читательской горячностью, я поневоле начинаю относиться к ней теплее. Тут она улучает момент, когда мы наедине, и подкрадывается с трепетным вопросом:
– Слушай, а почему с ним там все так странно?
Вот тебе раз! Стало быть, она ничего не поняла? Принимаюсь растолковывать, что вот, мол, человек продал душу сатане, получил взамен могущество и долголетие, но теперь его срок истекает, близится расплата. Собеседница умильно кивает: да-да, она так и думала… Наклоняется поближе. Глаза круглы от восторженного ужаса:
– Нон, а скажи, это все в книге – правда?
Вконец опешив, я тупо бормочу что-то про вымысел, «чтобы интересно было». Она слушает вполуха, у нее на уме другое:
– А та женщина, она его не захотела, дьявола этого?
– Нет.