– Нонна! – надрывается под окном голос бабы Дуни. – Выдь сюда, а то я твою Мадамку боюсь! Ох! А это еще кто?! Ну, страшна!
Это она увидела Пенелопу, недавнее и довольно бестолковое наше приобретение. Когда мы с Игорем уходим из дому вдвоем, она пенелопит: усаживается на подоконник и ждет, красуясь в окне, так что всякому проходящему видно, что у нас есть большая собака и потому не следует пытаться обменять наши компьютеры на литр самогона. Сейчас Пенелопа суетливо топчется у забора и гавкает, призывая меня в надежде, что я отворю калитку и дам ей возможность любовно обслюнявить посетительницу. Это желание ее томит постоянно. У Мадам намерения другие. Она, существо проницательное, вопреки моей вымученной вежливости давно смекнула, что визиты бабы Дуни меня тяготят, и очень не прочь тяпнуть гостью. Из-за этого Евдокия Васильевна забредает теперь на огонек гораздо реже, а уж под моросящим дождем и подавно не явилась бы без основательной причины. Надо выйти.
Они стоят перед калиткой, ежась на ветру: толстая косолапая старуха в заношенном сером платье и ветхом платке и нарядная стройная блондинка, посредством косметики превращенная из бесцветной замухрышки в бледную загадочную красотку русалочьего типа. Это Снежана, соседкина внучка. С детства забитая драчливым папашей и истеричной матерью, да и самой бабкой, которая на свой лад их обоих покруче, девочка, войдя в возраст невесты, нарядившись, как кукла («Ничего для нее не жалеем!» – жалобно и обвиняюще твердит старшее поколение), вышла на тропу войны, то есть попросту загуляла. Шум громоподобных скандалов, которые закатывают в доме по этому поводу, часто долетает до наших ни в чем не повинных ушей. Истошные вопли «Убью!» и столь же оглушительное подтверждающее «Убивают!», сопровождаемое воем, от которого содрогнулись бы обитатели зоопарка, и душераздирающими призывами «Люди, помогите!» – ко всему этому пришлось привыкнуть или по меньшей мере попытаться. Со временем, однако, выяснилось, что с юной грешницей случаются то ли нервные, то ли сердечные припадки, а звать местную фельдшерицу семейство не желает, врача тем более. Они блюдут честь и, хотя сами же вопят на все Кузякино, панически боятся огласки.
Поэтому они зовут меня. Бред, конечно, и надо бы отказаться, но я знаю, что больше никого они все равно не вызовут, и потому капаю несчастной девчонке корвалол, пою мелиссовым чаем, делаю весьма приблизительно знакомый мне массаж стопы, бубню монотонным голосом какую-то успокоительную чушь…
– Я знаю, вы никому не скажете, – заискивающе воркует, топчась у меня за спиной, эта старая жирная волчица баба Дуня, – вы люди умные, секретные…
Поначалу нас с Игорем передергивало от «секретных людей», но вскоре стало понятно, что жуткое словосочетание просто-напросто означает, что мы не болтливы. (Кстати, и в этих записках имена и некоторые географические названия изменены – береженого бог бережет). Поэтому внезапное появление бабушки и внучки может означать только одно: опять