Сгущалась марь. Жара день ото дня крепчала, словно привыкшая гореть Москва ждала новых пожаров. В туманном смоге над Нови Београдом явилялись сербу силуэты небоскребов Делового центра. Богемная Скадарска улица, пристанище поэтов и художников, расширилась, лишилась зелени, булыжник поменяла на брусчатку, сделавшись вылитым Арбатом. И серб оплакивал былой Белград: его тонкие запахи кальянов, пряностей, его зеленый полумрак и камерность, славянские слова, ложившиеся на восточные мотивы песен. Все это хоронила под собой Москва с ее топорными хоромами, оплывшими петушками на палочках.
Трнавац перестал бывать в кафанах, на скамейках в скверах больше не сидел. Закрывшись в номере, просиживал дни напролет над картами Белграда и Москвы, все больше находя в них точек соприкосновения и наложений. В карту столицы сербской дорисовывал метаморфозы, что встречал на улицах. Казалось – не бумага шелестит и мнется, но самая твердь под городом скрипит и стонет под его рукой. Он ощущал земную дрожь, как если бы не холостыми были две отстроенные в центре станции метро (сперва Советы, а затем Россия отправляли своих инженеров строить метрополитен сербской столице – не достроили). Нынче же в самом деле поезда ходили под Белградом. Однажды серб спустился посмотреть на обе станции – на «Карађорђев парк» и «Вуков споменик» – и мог поклясться: видел на стенах у тех серпасто-молоткастые рельефные гербы и мраморную облицовку Ленинского метрополитена.
Он мог сидеть часами на полу недвижно и с каждым днем все больше окаменевал. Только Москва, краснокирпичная и белокаменная, зубчатая и звездчатая, даже в номере его не оставляла, прожигала шторы золотом горящих куполов своих, глядела в окна. Однажды ночью серб услышал за окном чуть различимые в гуле машин, но явственно-московские кремлевские куранты. Он выбежал на улицу, едва одевшись. Ночь напролет бродил по городу, ополоумевши, и возвратился лишь под утро. С тех пор ночами ему делалось все хуже: Москва подкатывалась к самым окнам, что прибой, и билась, билась – бесноватая, бессонная. К утру, часам к пяти, отхлестывала – только для того, чтобы со следующей ночью все начать по новой и вновь идти на штурм. Он просыпался среди ночи, содрогаясь и в поту весь, как из-под дождя. И скоро перестал спать вовсе, много пил. Страшился оставаться на ночь в номере и уходил бродяжничать. В своих ночных скитаниях встречал то ГУМ, то ГИТИС,