– Я, знаете, страшно люблю гостиницы и путешествия.
Сказала: мол, люблю момент, когда уже иссякли терминалы, длинные ходы термитника, и самолет все глубже забирает в омут воздуха в своем с ног на голову опрокинутом нырке. Миниатюрные бутылочки спиртного милы, как флакончики духов. В салоне кто-то крестится, кого-то обязательно тошнит. Кто-то услышал, что хорошая примета – увидеть реактивный след в иллюминаторе, как только аэробус ляжет на крыло, зайдя в крутой вираж. Кому-то непременно кажется, будто ему стучат с той стороны иллюминатора, и до конца полета он сидит, ни жив ни мертв. Потом посадка и багажный транспортир, и кто-то вечно норовить схватить твой чемодан, как пьяный, лезущий с объятием к первому встречному.
Она прямо взглянула на Трнаваца, и ему стоило усилия не отвести глаза.
– Уже сто лет прошло, а здесь все дышит первой мировой, вы не находите? Недаром Леонид Андреев в своем «Слове о Сербии» назвал ее «красивейшей из войн». – Москвичка говорила с той истомой, с какой потягиваются, проснувшись, словно не один лишь завтрак подавали ей в постель, но и всю жизнь – на блюдечке. – А помните? помните, как это у Маяковского? «Постойте, шашки о шелк кокоток вытрем, вытрем в бульварах Вены… …Италия, Германия, Австрия, из ночи, мрачно очерченной чернью, багровой крови лилась и лилась струя…»
Трнавац слушал, только русские слова ее летели мимо, – более смотрел.
– А правду говорят, – спросила вновь она, – что, как земля на трех китах, Балканы держатся на войнах и без войн себя уже не разумеют? Что славян без империи – воюющее вече, вечная резня Обреновичей и Карагеоргиевичей. Мне кажется, что Сербия слишком тесна сама себе и слишком камерна, мала для подмостков того театра абсурда по Кустурице, что кажется сперва гротеском, пока не узришь его воочию,