Все видел Вильсовский, но то, что сделал Ваня Качалин, потрясло его, на какое-то время лишив способности даже соображать.
Он просидел перед мертвым телом до вечера, затем достал из планшетки нож и, выбрав место посуше, стал срезать мягкий дерн…
4
По центральной улице поселка шли на восток отступающие войска…
На обочинах дороги, затаив в глазах молчаливую скорбь, стояли жители Осинторфа.
То, во что так не хотелось верить, свершилось…
С тупым лязгом и грохотом ползли танки, заволакивая улицу дымной гарью, выворачивая булыжники из мостовой. Надрывно урча, тянулись длинной вереницей грузовики ранеными. Лишь некоторые из машин были замаскированы пожухлыми ветками, и пока, видно, счастливая случайность оберегала их от налетов вражеских бомбардировщиков.
Взбудораженная гусеницами, колесами и сапогами пехоты пыль серым тяжелым облаком поднималась над поселком. И в этой душной, горячей пыли, как сквозь позорный строй, брели солдаты.
Стась протиснулся поближе к дороге. Одна единственная мысль гулко билась в его сознании: «Уходят, уходят…»
Рядом с собой Стась увидел Трублина, начальника электроцеха на торфопредприятии.
– А вы почему не ушли с Амельченко, Иван Сергеевич? – спросил Стась.
Трублин покосился на парня, узнал его, ответил добродушно:
– Дел у меня и в поселке хватит. Не понял? Поймешь, придет время. Ладно, не мешай, дай еще разочек наглядеться на наших защитников. – И насмешливо продолжал, обращаясь к самому себе: – Хороши, хороши Аники-воины!.. За такими, как за каменной горой, не пропадешь. Особенно вон тот, видишь?.. Ах, горемыка!..
Впереди одноликой группы солдат, которая еще вчера именовалась ротой, имела свой порядковый номер и входила в состав теперь уже не существующего батальона несуществующего полка рассеянной по лесам дивизии, враскачку шагал молоденький командир с обеими руками на перевязи. Голова его была замотана грязной нательной рубахой, окровавленные рукава которой болтались за спиной, как концы красного шарфа. Одна нога обута в кирзовый сапог, другая обернута портянкой, из которой торчали пальцы со сбитыми ногтями. Гимнастерка и брюки изодраны. И как-то нелепо было видеть новенькую скрипящую портупею, что выдавало в командире вчерашнего выпускника военного училища. Каждый шаг отзывался болью во всем его теле, но он улыбался: и нельзя было понять, чего больше в его улыбке – мальчишеской бравады или взрослого отчаяния.
– Чему радуетесь-то! – с трудом сдерживая злость, сказал Стась. – Вот придут фашисты!..
Трублин усмехнулся:
– Они только коммунистов и жидов вешают, мне бояться нечего. Да я, кстати, и не радуюсь, – поправился он, перехватив гневно-изумленный взгляд парня. – Просто погода хорошая… Ладно, ты гляди, а мне все ясно. Пойду, завтракать пора…
Над поселком висело удивительно