В тебе девчоночка другая
лежит – не разберешь лица,
еще и не предполагая,
что не увидеть ей отца.
Кто был отец – не все равно ли.
Ее он бросил – хоть бы хны.
Тем, кто сирот плодит без боли,
что до сиротства всей страны!
Но есть другое слово – «отче».
С неопустевших тех гвоздей
отца невидимого очи
глядят на брошенных детей.
Но настоящее так ветхо,
а небо – ненадежный щит.
Комочек будущего века
в пеленках прошлого пищит.
О, было вовсе не шутейно,
когда, дымясь, разверзлась твердь
и та коляска Эйзенштейна
красиво поскакала в смерть.
А кто в ней судорожно плакал,
сжав соску в сморщенной горсти?
Быть может, тот, кто от Гулага
Россию мог потом спасти?
Поосторожнее, коляска,
катись по городу Москве,
где эхо танкового лязга
в летящей по ветру листве.
Куда идут сегодня танки?
Неужто вновь на Белый дом,
на демократии останки
или на тех, засевших в нем?
Коляска ближе танков к Богу.
В коляске век, что все мы ждем.
Дай ей, политика, дорогу!
Потом, политика, потом.
А на площадь на кремлевскую
садится,
как на лед,
с боязливою неловкостью
президентский вертолет.
Площадь древняя,
Ивановская.
На нее сперва,
как встарь,
свита царская вываливается,
а потом и государь.
Недотягивает властью
то ли зря,
то ли не зря,
к счастью
или же к несчастью,
он до полного царя.
Как он в стену лбом ни тычется,
как его ни порицай,
царь почти демократический,
потому и полуцарь.
Вот вам Русь —
производство царей
из обкомовских секретарей!
Он идет
и смотрит вниз,
себя накаляющий,
полу-Грозный царь —
Борис
Николаевич.
А по руку его правую —
сокольничие бравые,
а по левую —
обычная
наша русская опричнина.
Что царю шум-гам в парламенте,
Вашингтон
или Париж!
Но Россия —
не Ирландия.
Будешь дрыхнуть —
все проспишь!
Не до жиру —
быть бы живу.
Тяжелее хомута
всей Россией дирижировать
не в гостях у Гельмута.
Помнишь ты, Россия,
август
девяносто