и девчоночка с дитем,
ну а что случилось после,
где услышим,
где прочтем?
И совсем неудалая
эта песня в кабаках
родилась при Николае
или при большевиках?
Но детишек почему-то
сквозь любые времена
в подолах таскают смута,
голодуха и война.
Шла девчоночка,
рыдая,
ковыляя в ковыле,
а девчоночка другая —
крохотулечка нагая —
чуть дышала в подоле.
Но потом
как одурела,
заревела,
корчась ртом,
что за разница —
до рево —
люции
или потом.
В чем же смысл всех революций
и кровавых их следов,
если кровь и слезы льются
до,
во время,
после,
до…
Неужели кровушка
залила
тебя,
рева-ревушка,
в люльке подола?
Может быть,
на мертвом лике
тихо высохли ручьи
и навек застыли в крике
губы чистые,
ничьи?
Доросла ли до любови,
или гибель подсекла
угодившие под брови
два большущих василька?
Может,
зная, что не вырасти,
что от голода умрет,
разрешила себе вырыдаться
наперед?
Или съели родичи
с голоду по-волчьи
всю ее,
до родинки,
где-нибудь в Поволжье?
Может, неопознанную,
словно в черный зев,
запихнули под землю,
пожалев,
не съев?
Может быть, невыносимая
жизнь тянулась у нее,
и в девчонках изнасиловали,
с хряском бросив на жнивье?
Может быть, оплакивала
взрослую
себя
и погибла в лагере,
мерзлоту долбя?
Крохотулечка ревела,
и на выреве таком
личико побагровело,
словно красный флаг комком.
Что все революции!
После всей резни
снова ревы лютые
на полях Руси.
Вновь идут девчоночки,
словно в кандалах.
Вновь у них ребеночки
в подолах.
Над Белым домом
трехцветный флаг.
Идут тринадцать работяг.
Один мордатый,
один худой.
Один поддатый,
хотя седой.
Мордатый —
злющий,
нудит,
сопя,
на всех плюющий
и на себя.
Бывший цековский
санузлист,
он сам