Глядя на Бориса и Нину, я представил себе то время, когда мои кости будут служить виселицей для моих гениталий, и скука к жизни в обнимку с ненавистью к себе будут единственными чувствами, выжившими в моем браке.
Позже, вечером, в нашем слегка омерзительном отельчике, я поделился с Тамарой этой мыслью, в то время как она плевала на мой член, видимо, убежденная, что это и есть оральный секс. Я обратил ее внимание на то, что, если бы мы расстались сейчас, когда она еще была молодая, не болеющая венерическими болезнями женщина, у нее было бы намного больше шансов найти себе другого мужчину, достойного всего того, что Тамара могла предложить. Такая мысль не показалась Тамаре достаточно весомой. Она была полна решимости пронести свой брачный крест до могилы. На тот момент на свете не было ничего, к чему бы она не была подготовлена. Мои дипломатические внедрения в ее сбалансированную супружескую жизнь она удачно отражала тем, что резко сбрасывала с себя одежду, повторяя быстро «fuck me», всегда почему-то скороговоркой и три раза.
Тамаре было что показать. Она была изысканной женщиной. Наполовину еврейка, наполовину украинка с изрядной примесью цыганской крови, Тамара обладала копной чернющих волос, парой голубых глаз, дуэтом мясистых грудей и, главное, канистрой сексуального горючего, способного сровнять с землей Килиманджаро. Ее тело рифмовалось со словом «кайф». Моим любимым занятием было наблюдать, как она мастурбирует: в решающий момент она сдавливала бедра, ее глаза прикрывались наполовину, ее челюсть выдвигалась вперед и пальчики на ногах вытягивались, как хорошо настроенные струны цыганской гитары в украинской степи в ночь на Шабат. Я скучаю по тому, как она мастурбировала. У нее это так получалось! В конце концов, иначе она кончить и не могла.
* * *
Глаза Бориса теперь сверлили Стеллу так же, как тогда Тамару. Тамара была роскошной, Стелла – высокопоставленной. Борис, должно быть, ненавидел меня из-за обеих. Они с Ниной жили отдельно. Их беспокоил Аннушкин вес.
Борис возил нас по городу, освещая историческими фактами каждый булыжник в мостовой. Его память и знания были обескураживающими. Он уделял мне столько внимания, что я не мог не заметить, как из засохшего стебля моей к нему симпатии стал пробиваться молодой зеленый росток.
Борис повез нас посмотреть на картины своего отца. На этот раз я не мог от этого отвертеться. Он надеялся продать нам парочку. Зная репутацию дантистов как людей скупых и расчетливых, он делал акцент на то, что, приобретя живописные бесчинства своего отца, я сделаю выгодное капиталовложение.
Старик не смог бы продать гвоздь молотку. Он отвернулся, когда мы вошли, и с недоверием глазел на нас из-под своих густых бровей через отражение в зеркале. Жизнь оставила глубокую отметину