Тень Периманова следовала за Бертой и Штейнгаузом и в быту. Если что-либо из одежды было чёрного цвета с коричневым отливом, она непременно называла это караковым, а если светло-серого цвета – такого, как любимый костюм Витольда, в котором он мог раствориться в массе педсостава училища и, оставаясь незамеченным, не слушать выступающих, а спокойно мечтать о чём-то своем на длинных, скучных собраниях, – неизменно называлось Бертой мышастым.
Единственное, что можно было ещё хоть как-то выносить «из Периманова», были рубаи Омара Хайяма, но и они раздражали Витольда из-за ссылки на тот же пресловутый первоисточник и повторяемость беспрестанных декламаций, например таких строк, которые Берта произносила на вечерах у Фантомова, если ей предлагали бокал вина:
Ах, сколько, сколько раз, вставая ото сна,
Я обещал, что впредь не буду пить вина…
Или если Витольд предлагал отобедать в ресторане, что нередко случалось до рождения дочери, шло неизменное:
Я утро каждое спешу скорей в кабак
В сопровождении товарищей-гуляк.
И уж полной дикостью было от неё иногда услышать что-то типа «как говорил Жора, не держи меня вертикально, я готов к подаче». Штейнгауз ужасался пошло-мещанской двусмысленности этой фразы, багровел, выходил из себя и в отчаянии восклицал:
– Как, как ты можешь повторять за ним эту пошлость?! Ну что он такое сделал для тебя, что ты никак не можешь его забыть?
На что Берта возводила на него свои чуть выпуклые карие с холодком очи и бесстрастно говорила:
– Наверное, то, что мне так и не удалось его приручить…
– А! – восклицал от бессилия Витольд, махал рукой и запирался в своём кабинете.
Ах, с каким бы наслаждением разрядил он целую обойму одного из своих кольтов в пустопорожнюю голову этого жуира, бездельника и подлеца Периманова, окажись он сейчас где-нибудь поблизости, но Периманов оказаться поблизости никак не мог, так как давно женился на дочери «миллионщика» Рите Крешневич и вскорости уехал за границу – то ли в Турцию, то ли во Францию, разумеется, по подложному паспорту и каким-нибудь подпольным коком на корабле, следующим из одесского порта в Стамбул.
Злые языки говорили, что там он таки бросил Риту ради чьей-то богатой дочки, когда в пух и прах проигрался на скачках, а потом ушёл и от неё, запил и почил в бозе в полной нищете, подметая улицы какого-нибудь Марселя или Авиньона, мечтательно бормоча себе под нос клички рысаков чаще, чем имена любимых женщин. Последнее обстоятельство удивительным образом всегда успокаивало