У Веры потемнело в глазах, она часто задышала, схватилась за красный галстук на груди и села рядом с Севкой на топчан, чуть подвинув его своим горячим телом к холодной стене.
– Как же это ты так, Сева, а? Осторожнее играть нужно.
Голос у неё сейчас стал мягкий, тихий и очень ласковый, Севка прямо растаял от него. Но виду не подал, небрежно скосил глаза на ушиб и сказал:
– Да это Студебекер, гад, силу своего веса не рассчитал, прямо мне на ногу – хрясь, а я…
Но тут зашёл фельдшер Трофимцев с трубкой на шее и с порога зашумел:
– Тэ-э-к, посторонние, а ну-ка в коридор, тэ-эк, посмотрим, посмотрим, где тут наш футболист покалеченный?
И приблизился к Севке. Вера поспешно встала и вышла.
А из коридора крикнула:
– Сева, я обед твой принесу сюда, не волнуйся. Хорошо, Прохор Борисович? – обратилась к Трофимцеву.
– Хорошо, хорошо, – кивнул фельдшер.
И принесла. После того как Трофимцев шлёпнул ледяной пузырь на ушибленное место и потом наложил на него давящую повязку, ногу чуть отпустило, но двигаться Севка мог с трудом, и Вера помогла ему кое-как опереться на спинку кровати, на которую его перетащил Трофимцев с помощью убитого горем Студебекера, в подоткнутые рядом подушки, а потом стала кормить его супом из ложки, потому что Севка то ли от боли, то ли от волнения, как ни старался, сильно расплёскивал юшку на казённое одеяло, и, когда она ушла, он долго не мог заснуть. Он понял, что, смутное волнение, которое он раньше испытывал к Ане Летянской, было полным смехом, и что самой большой для него теперь радостью было ожидание завтрашнего дня, когда Вера Маркелова приедет с ребятами назад в лагерь из города и принесёт ему завтрак в кровать и опять будет наклоняться к нему, горячо дышать, кормить кашей из ложки, и от нее будет пахнуть летом, солнцем и душистым мылом.
Но детство, как и то лето, быстро прошло, а вместе с ним и романтические влюблённости. После того как на одной из дурацких вечеринок, перед самым окончанием школы, нахальная рыжая девица, незнамо откуда там взявшаяся, изрядно подвыпив, повисла у него на шее и затащила в тёмную соседнюю комнату, он, хотя наутро долго отплёвывался и отмывался, тем не менее понял, что в его одиноком сердце могут играть глухие страсти, однако почувствовал, что способен на гораздо большее, чем банальные поцелуйчики в пьяном угаре.
Ещё пара подобных эпизодов почему-то вызвала у него безотчётную тревогу и предчувствие опасности, и, повинуясь глубоко сидящему внутри инстинкту самосохранения, близко к своему сердцу он никого не подпускал. Ухаживать за девушками – ухаживал, в кафе приглашал, в кино водил, мороженым угощал, портреты на салфетках писал, но всё это словно было частью какой-то игры с рядом запрограммированных и ожидаемых с обеих сторон условностей, которые почти никак не затрагивали чего-то глубоко внутреннего в его душе, которое притаилось и с прохладным любопытством всматривалось