– Хорошо, мы уходим. – Энцо не оставалось ничего другого, как развернуть мальчика к двери и тихонько подтолкнуть его в спину. Стефан напоследок обернулся в сторону высокой темной щели, и губы его так быстро задвигались, что ни Светлейший, ни Энцо не смогли понять ни слова.
В это мгновение скрипучая дверь тяжело выдохнула и втолкнула в помещение красного от волнения охранника. Сжимая правой рукой слишком тяжелый для него меч, левой он так отчаянно теребил свою бороду, что казалось, будто именно сегодня он решил расстаться с ней навсегда.
– У нас гости, Светлейший, – глядя сквозь Энцо с мальчиком, закричал он. – Дождались! Он приехал!
– Мы будем в башне, – громко сказал Энцо и, чуть задев бородатого плечом, он со Стефаном быстро выбрался на воздух.
– Приведи его. – Голос Светлейшего указывал на среднюю степень раздражения, и охранник посчитал необходимым уточнить, считает ли Гиз возможным встречу Энцо с гостем: насколько он помнит, ему было строго-настрого приказано хранить визит Флейтиста в тайне. Умение этого человека завораживать толпу пугало всякого, кто хотя бы раз видел, как, взяв в руки флейту и слегка пританцовывая в такт музыки, он лишь взглядом указывал направление, и люди шли. Имени его никто не знал, да и ни к чему ему были земные имена: магии флейты и взгляда было достаточно для того, чтобы слушатели теряли рассудок и покорно плелись за этим высоким и худощавым человеком. Ходили слухи, что пришел он с Востока, иначе как было объяснить его смуглую кожу и любовь к пестрым, с разноцветными блестками, одеждам?
Охранник от усердия еще раз дернул себя за бороду и, поднявшись по неровным, с выбоинами, ступеням, пересек внутренний двор башни и подошел к любимому своему рычагу, приводящему в движение тяжелый подвесной мост.
– Можно мы постоим и посмотрим? – взгляд Стефана…»
Полицейский
– Стоянка здесь запрещена. – Хриплый голос полицейского напоминал гимн возведенного в закон похмелья, а толстый живот вполне однозначно сигнализировал о его принадлежности к той породе однолюбов, что не изменяет пиву даже на Рождество.
– Да я и сам чувствую, что припарковался немного не в том веке, – со вздохом отложив рукопись, согласился с ним Кристиан. – Знаете, я постою здесь пару минут и уеду. Хорошо?
– Запрещено, – повысил голос толстяк и постарался наклониться к окну машины, но огромный свисающий плод его нехитрых экспериментов с различными сортами пива мягко придержал этот смелый порыв.
Вообще, количество запретов на любом, отдельно взятом квадратном часе человеческой жизни всегда ужасно раздражало Кристиана. Первые шестнадцать лет он свято верил, что материнские «нельзя» и матерные «Да что ты… делаешь-то?» скоро закончатся, но в двадцать пять Кристиан заметил, что грозные запреты стали хитрее и потихоньку превратились в милые и благородные «это нетактично», «так не принято»