– Не ворчи, каналья, – насупился Михаил, – Ступай. Я сам справлюсь.
В боковой комнате, тем временем, кашлял и постанывал на своем топчане хворый Платон. Его мучала жаба5, и Гриша, узнав о срочной командировке хозяина, принялся срочно ухаживать за больным со всем присущим ему рвением.
– Платон, ты как? Держишься?
– Да, барин, – прохрипел Платон, – Жив еще.
Надо бы им денег оставить, – подумал чиновник, устраивая на горле у старика горячее полотенце, вощеную бумагу, и клочок шерстяной ваты, – рубля три. Микстуры нынче дороги. Да все на спирту. Как бы подлец Григорий сам не выпил.
Глава вторая
Лето 1852 года. Слободской уезд. Трушниковская волость. Даревня Нелесово
Ворота сарая трещали, готовясь рухнуть под натиском напирающей с улицы челяди…. Городской голова Гурдин беспомощно скользил ногами по земляному полу, усыпанному грязной соломой, и кричал:
– Да не копайся ты, … Василич! Давай скорее!
Становой пристав лихорадочно метался в поисках кочерги или оглобли, чем можно припереть дверь. Ничего подходящего, однако же, не находил, поэтому кричал в ответ:
– Нету, Ваня, мать твою! Ни бревна, ни черта лысого!
Гурдин, упершись другим боком, постарался дотянуться высвобожденной рукою до деревянной лопаты, стоящей у стены.
– Вот зараза! Знал бы заранее, что так получится, ни за чтоб не поддался на твою агитацию: поехали, мол, не деньгами, так сеном оброк возьмем!
– Так, значит, я виноват, да?!
– А кто?! – вопил Гурднин.
– Нет уж, дудки! Мужики тебя побьют, а я представитель власти. Меня и пальцем не тронут.
– Как же! Плевать им на твою власть! Не видишь, – это бунт!
Толпа снаружи отлегла и все стихло. Бунтовщики отошли в сторону и стали держать совет. До укрывшихся в сарае доносились лишь отдельные фразы, но целого разговора было не разобрать. Впрочем, планы охочих до расправы крестьян были понятны без слов.
– Совещаются, – прошептал пристав, – Что-то будет.
Гурдин, прищурившись одним глазом, пытался разглядеть хоть что-нибудь через узкую щель меж досок, но дальше сажени не видел. Из толпы зевак, состоящей так же из деревенских баб и ребятишек различного возраста, отделился семилетний пострел, подбежал к сараю и плюнул в то самое место, откуда выглядывал Иван Дмитрич. Городской голова резко отпрянул от ворот, ударился затылком о невысокую балку, и сел на пол.
– Падлюка-а-а! – простонал он, вытирая глаз.
– Это только начало, – злорадно усмехнулся пристав.
– Молчи лучше! – огрызнулся Гурдин.
– Эй, вы! – донеслось снаружи, – Выходите оба! Иначе сожгем сараюшку!
– Зачем жечь-то! – прошептал голова, поспешно поднимаясь на ноги.
Перспектива оказаться поджаренным за три осьмушки сена его не устраивала.
– Здесь люди, православны-я-а! – завопил он не своим голосом, – Не губите,