Даша – студентка ещё тогда, училась в педагогическом на филологическом – видела тексты его иначе, и ему это нравилось: он вставал на её место, наклонял так же, как она, голову, вглядывался и видел, что она была права, всегда, всегда права. Калугин видел в текстах себя, Дашенька – в каждой букве – культурное наследие, голос эпохи, путь к равновесию мира, который избрал себе корабль современности. Видела в буквах Митеньку, Митю; не было только любви. Митина любовь connect’илась не с бесконечными женщинами, но всё равно – с мечтой. Мечты были бабочками, Митя был мальчиком без сачка: не мог их поймать, прибулавить к месту под пыль времён, не мог. Даша видела то лёгкое да робкое дыхание в строках Кулигина, которое не всегда мог уловить Калугин, ведь верил: в тексте дыхания нет. Но верил также: мы – и есть текст.
Любить что-то помимо букв и синих блуз было необычно и странно. Любить сквозь буквы – кажется, свои же – было приемлемо. У Дашеньки был последний курс, готовилась быть учителем – а Калугину казалось, что учителем она была уже, его личным учителем. И он чувствовал, что вот в грудной клетушке – правильно, уже не стук, а стон, и любовь уже была – пограндиознее онегинской любви.
Читал о любви много. Много смеялся. Много многозначительно хмыкал, фыркал, потирал переносицу, спуская очки, которые затем возвращал назад, моргал, понимал, что изображение расплывалось, снимал очки, доставал тряпочку, усердно протирал стёкла, надевал очки, моргал и с довольствием возвращался к буквам. О любви читал, да, читал.
Когда Дашу увидел, подумал: тоже читала. Попутно собирала свои каштановые волосы в высокий хвост, а тот не собирался: вылезали, как детям в детстве говорят, петухи, и Даша злилась, снимала резинку, начинала заново, вставала, шла к столику, где лежала расчёска, и замещала одно действие другим. О любви читала тоже, да.
Задумывался: почему он – не Павел, почему она – не связана именем с Францией, неужели это значило, что им не была сужена книга общая – никогда суждена не была? Хоть о Ланселоте, хоть о ком-нибудь ещё, значения уже не имело. Он готов был выстроить библиотеку из сотен книг, чтобы им всегда было что почитать вдвоём. Чтобы было приемлемо, чтобы было сквозь текст, сквозь буквы, в пространствах, кометой гореть, звездою лететь, не в силах упасть, не мочь – умереть…
Казалось, жили вместе вечность. Казалось: ведь вечность – это не здорово, вечность – это страшно, вечность – это ад. Бессмертие душ – не приключение, это мука, может, даже пострашнее ударов о скалы преисподней. Даша