Такое мнение прочно в нём устаканилось, когда прошли Тургенева. Базаровым любовался. Пытался видеть себя в Базарове, в себе Базарова, но потом осознавал, что это слишком сложно, что такой один на всех нигилистов, самый нигилистичный из всех. А что, если стать нигилистом в словах да буквах, подумал он тогда и задал себе вектор действия. Запустить этот вектор ему предстояло ещё нескоро.
Вектор, как те деревья, прорастал в нём все годы, оставшиеся до конца школы, все года, проведённые в вузе, и уже на последних месяцах заявили: нам пора выходить. Сначала пришло слово – весы. Долго думал, что с ним делать.
В Начале было Слово…
Предстояло ещё два года долгих раздумий, стыковок, соединений, почти что химических, но нет, словесных, литературных, филологических – недаром именно в таком месте провёл время – и долгих длинных мыслей о том, что любой текст требует не просто самоотдачи, но какого-то таинственного знания. Он чувствовал себя Фаустом, которому так недоставало своего Мефистофеля, он понимал, что это самая неудачная ассоциация из всех возможных, но не мог выкинуть её из головы.
В начале было слово, а потом появилось ещё одно, вернее, уже не просто слово, но имя – Фемида. Правосудие. Законный порядок.
Мите нужен был окружающий мир. Калугин готов был менять этот мир вокруг себя, даруя ему новые законы, которых следовало придерживаться. Каждый новый закон – выстрел да вызов, но не слишком выбивающийся из уже привычной картины. Когда-то тогда Калугин и придумал себе новое имя, тогда он и открыл в себе Кулигина, эдакого самоучку-механика, чьё главное творение – мир. В нём не было эльфов, гномов, ещё каких-нибудь дивных тварей. В нём были люди, но эти люди могли оказаться теми ещё тварями редкими, могли. Этого не отрицал. Не отрицал и возможных совпадений, но не готов был согласиться, что его творение тождественно тому, которое принято считать божественным. Вокруг была почти комедия, он же строил более странную и сложную драму. Нет, он не готов был к трагедии, пусть и устанавливал некоторые неразрешимые конфликты. Не хотел верить, что ни у одного из всех этих конфликтов в итоге действительно не окажется решения. Ремарками пытался как-то исправить такую ситуацию, вводил что-то почти комическое, что-то почти с надеждой, со взглядом в светлое будущее, которого не видел сам.
Мысли о светлом будущем перестали появляться, едва прочитал «1984». «О дивный новый мир», который в оригинале и вовсе был не дивным, а смелым. Смелый новый мир. Смелый – потому что смог бросить вызов старому. Едва прочитал «Мы» и «451° по Фаренгейту». Едва понял, что всё недолговечно, что не стоит считать, что дальше будет лучше. Столетиями ранее у людей не было компьютеров и прочих достижений технологии, но многие из них всё равно жили счастливо, так почему же было принято считать, что прогресс – действительно прогресс, ведущий к чему-то лучшему, а не худшему, почему?
О, ему так хотелось обо всём этом написать.