– Я слышал тебя там, у Ередана, Ха-Мабтил.
Зачем ученики Предтече? Если Он явился, Предтече уходить. Что` тогда ученики? Если нет Его, Предтече уходить все равно. Ученики? Чему он может их научить?
– Ты смелый человек, – торопливый шепот, тень речи, был подобен той, что скользила по песку у его ног. – Я же трус. Ты прикован к цепи. Я же охраняю тебя.
Он, отступник, отринувший все пребывшее учение?
Мне жаль тебя, верь мне, да. Остальные стражники смеются над тобой, но мне жаль тебя.
Тень дрогнула и двинулась дальше по кругу.
Терпению. Терпению и гневу. Терпению, гневу и памяти воды.
И снова закачалась у ног.
– Там, у дворцовых ворот, двое, с виду братья. Оба губастые, рослые, рукастые. Я видел их подле тебя. Не бойся, – заторопился голос, – я не выдам. Я могу им передать от тебя слово.
Тень снова двинулась по кругу.
Тень двинулась по кругу, а он вспомнил. У стражника меткий взгляд. Рослые, рукастые. И губастые вдобавок. Да. Старший – огонь. Чуть что – за нож. Что кому привычнее. Слово. Плуг. Камень. Деньги. Вот – нож. Шеммах. Младший – вовсе молчун. Даже имени не сказал. Что же у него за прошлое, если даже имя его тяготит?
Ученики.
– Я жду, Ха-Мабтил, – мерно, в сторону, в такт своим шагам проронил стражник.
Пусть спросят.
Нет.
Нет.
Спасенному – спасену быть.
– Пусть уходят, – сказал он трудно, ворочая языком по кровоточащим осколкам зубов. – И живут промыслом родителя своего.
– Я передам, – шепнул стражник и тут же зашипел: – Идут! Сюда идут!
Это была она. Царица. С толпой приближенных, мамок, нянек, рабов и рабынь, с целым выводком наглых и уверенных в своей наглости кошек.
Это была царица, но не она. Ибо не узнать было в этой раздавшейся человеческой самке, прячущей за птичьими перьями зоб, а за камнями, правлеными в металл, – увядшие млечники свои, ту, о которой шушукались в Риме, ту, которая возревновала к другой, жившей задолго до нее, царице иного царства, слывшей непревзойденной красавицей, ту, прихоти которой легко преступали законы, и тем покоряли – до тех пор, пока это были законы естества, а не неба.
Волчица.
Сытая волчица.
Мановением руки она остановила слуг и подошла одна – к кругу, образованному человеческими испражнениями, не замечая их, как и стражника, выпучившего от усердия глаза.
– Какая встреча! – сказала Ирида. – Как будто ничего не изменилось.
В руке у нее был серебряный кувшин тонкой индийской работы.
– Мне решать твою судьбу, – сказала она и покачала сыто булькнувший кувшин, – как участь этой воды.
Она слегка наклонила кувшин. Драгоценная влага жаркой струйкой пролилась, дробясь и прыгая каплями в пыли.
– Ну?
Она сильнее наклонила